Мы публикуем текст лекции профессора, проректора РЭШ Константина Сонина «Еврозона. Заключение патологоанатома», прочитанной 11 апреля 2012 года в Лектории Политехнического музея Москвы в рамках курса «Вопросы экономистам». Лекция организована Российской экономической школой при поддержке компании Ernst & Young.
Текст лекции
Сегодняшний рассказ называется «Еврозона: заключение патологоанатома». Я хочу сказать, что название было придумано в ноябре, когда мы задумывали эту серию совместно с Лекторием Политехнического музея. Казалось, что это очень остроумно, потому что еврозона доживает последние дни, и будет очень мило, если мы что-то назовем «Заключение патологоанатома». Но сейчас все изменилось, причем изменилось не столько в самой еврозоне, сколько во внимании к еврозоне. С ноября произошло много событий, и те, кто интересуются экономикой, увлеклись другими вопросами. Хотя дела в еврозоне за это время совершенно не улучшились и события находятся примерно в том же состоянии, что и в ноябре, с первых страниц газет это ушло, поэтому сейчас название выглядит вызывающе.
Я хотел сказать пару слов про патологоанатома. Я экономист, если кто в первый раз пришел. Кошмар любого публично выступающего: если ты придумал хорошую шутку – жаль, чтобы она пропадала, ее нужно потом много раз повторять. В то же время людям, которые приходят на твою лекцию не в первый раз, со временем эта шутка начинает надоедать, даже если они твои поклонники. Но поскольку здесь есть новые слушатели, я все-таки объясню, откуда медицинская терминология в экономическом докладе.
Медицинская аналогия с экономикой была придумана в разгар финансового кризиса. Есть такая проблема: когда врач или следователь приходят в гости, врачу рассказывают о своих болячках, следователю – о количестве нераскрытых преступлений в микрорайоне. На экономиста обычно никто не обращает внимания. Но в разгар финансового кризиса, наоборот, внимания было слишком много, и вопросы были примерно как к следователю о нераскрытых преступлениях: «Если вы такие умные, то почему все так плохо, как пишут в газетах и показывают по телеканалам?» Тогда я придумал сравнивать экономистов с врачами, потому что врачи бывают очень умные, очень образованные, они много работают, и, тем не менее, огромное количество людей умирает. Аналогия: экономисты стараются, дают хорошие советы, делают самую лучшую экономическую политику, которую можно придумать, и в итоге все-таки происходит кризис: люди увольняются, фирмы банкротятся. То есть у экономиста примерно такая же ответственность перед вечностью, как у врача перед родными больного.
Но потом я понял, что эта аналогия глубже: она показывает, какими знаниями обладают экономисты, когда обсуждают тот или иной вопрос. Что знает врач, когда у него есть конкретный случай тяжелой болезни? У него есть, грубо говоря, информация из двух источников. Один источник – это статистические данные, причем, чтобы эти данные давали осмысленное подтверждение гипотез, нужно, чтобы они были собраны в каких-то искусственных условиях: нужно наложить дополнительные ограничения, сделать предположения и получить эти выводы. Второй род свидетельств, который есть у любого врача, – это клинические описания случаев лечения других больных. В точности то же самое у экономистов. На что опирается экономист, когда дает советы? Он опирается на статистический анализ. Но нужно понимать, что для статистического анализа данные нужно готовить, как ингредиенты для сложного блюда. Это всегда искусственная работа, и, соответственно, выводы всегда приложимы к очень узкому количеству ситуаций. И есть клинические описания того, что было в других странах, когда применялась определенная политика. Как и больные, все страны – разные. Соответственно, непонятно, много ли можно извлечь из других случаев для нашего конкретного случая. Но это показывает, как выглядит экономическое знание – то, на что мы опираемся, когда что-то рассказываем.
Здесь я буду рассказывать экономическую логику кризиса еврозоны – экономическую логику, которая стояла в основе создания еврозоны, и экономическую логику, которая поставила ее под угрозу. Чем подтверждены закономерности, о которых я буду говорить? Либо есть истории конкретных стран, где эта закономерность подтвердилась, либо есть статистические данные – но, опять же, в специальных изолированных условиях. Свою задачу в этой лекции я вижу не в том, чтобы описать много событий. Я упоминаю некоторые даты и некоторые имена, но это не главное. Большую часть времени я намереваюсь посвятить экономической логике. Для того, кто хорошо проработал курс макроэкономики, – это элементарная логика. Для того, кто нет, – она может быть непростая. Иногда я пробегу за один слайд то, что в курсе макроэкономики рассказывалось бы две недели. Моя задача – объяснить экономическую логику того, что происходило и будет происходить.
Я собирался иметь дело с популярными вопросами: почему была создана зона евро? в чем проблема зоны евро сейчас? Но большую часть времени я собираюсь говорить о более абстрактных вопросах: чем хороша общая валюта для нескольких стран? почему одна страна хочет, чтобы у нее была общая валюта с другой? в чем состоят издержки обладания общей валютой? Соответственно, ответ на вопрос, в чем польза общей валюты, – это ответ на вопрос, почему была создана еврозона, а ответ на вопрос, в чем состоят издержки общей валюты, – это ответ на вопрос, какие проблемы раздирают ее с 2010 г. План у меня такой: поговорить про идею общей валюты, объяснить, что такое деньги, что такое обменный курс и почему одна страна может захотеть привязать свой обменный курс к обменному курсу другой страны. После этого сказать, что общая валюта - например, евро – это договор о том, что наша валюта зафиксирована относительно какой-то другой; этот договор, в отличие от обычного, еще более скреплен кровью, но, как и любой договор, скрепленный кровью, его можно расторгнуть.
Хронология такая. Про то, чтобы в странах Европы была единая валюта, отдельные интеллектуалы и даже некоторые экономисты говорили примерно с окончания войны. Дальше мы будем говорить про фиксированный обменный курс, и будет видно, что выдвигалось в качестве плюсов общей валюты. Все это было разговорами примерно до середины 1980-х гг. С начала 1990-х началась подготовка к практическому применению. В 1992 г. были заключены первые формальные соглашения о том, что будет зона общей валюты. С 1992 г. до введения евро ситуация была примерно такая: академические ученые относились к этой идее скептически, зато все практики на местах испытывали в связи с ней большой энтузиазм. В 1995 г. появилось название евро, а в 1998 г. был создан Европейский ЦБ – организация, отвечающая за то, сколько евро находятся в мире. Я собираюсь объяснить, что такое ЦБ, поэтому пока просто запомним название. В 1999 г. евро становится единицей взаиморасчета между странами, которые стали участниками еврозоны. То есть немецкие марки, французские франки пересчитывались в евро по фиксированному курсу, расчет шел в евро, затем все пересчитывалось на другую валюту. В 2002 г. все это прекратилось: появилась просто единая валюта. 30 июня 2002 г. – последняя дата, когда можно было обменять свои наличные деньги на евро. Следующие пять или шесть лет евро не привлекал особого внимания экономистов. Перед кризисом стали появляться статьи о том, какими дураками были академические специалисты, которые предсказывали евро крах. Когда эти статьи начали публиковаться, разразился кризис. С 2010 г. в Европе – кризис, о проблеме которого я тоже собираюсь говорить.
Сегодня в еврозоне семнадцать стран (к первоначальным двенадцати прибавилось еще пять) из двадцати семи, которые входят в Евросоюз. Это примерно 330 млн. чел. В обращении находятся примерно 900 млрд. евро. На этом заканчивается фактологическая часть - и начинается скучная теоретическая.
Во-первых, откуда берется нужда говорить о чем-то, связанном с деньгами? Логика примерно следующая - и здесь я не вижу иного выхода для слушателей, кроме как поверить мне на слово, - что денежная политика играет большую роль, когда экономика каким-то образом отклоняется от своего наиболее эффективного состояния, причем это отклонение обычно вызвано неправильной денежной политикой. Для развитых экономик (для экономиста этот термин включает в себя многое, но, в сущности, мы говорим о богатых экономиках) денежная политика никак на показатель роста в положительную сторону повлиять не может. Это примерно следует из того подтвержденного эмпирически и десятками работ наблюдения, что в долгосрочной перспективе темпы экономического развития для развитых стран определяются только техническим прогрессом. Для развивающихся стран это определяется также другими факторами, но я буду сегодня все время говорить про развитые страны – про развитые в том смысле, что у них объем капитальных инвестиций уже оптимален. Они не могут расти, как растет, например, наша страна, за счет инвестиций; в таких странах денежные политики не могут повлиять на долгосрочные темпы роста. Тем не менее, они могут повлиять на то, что происходит, в краткосрочной перспективе. Они могут повлиять, обеспечивая стабильность. Что такое стабильность? Это низкая инфляция, когда цены растут медленно – например, 1-3% в год. Это предсказуемая инфляция. Если, например, у нас один год инфляция 0%, в следующем году 3%, затем опять 0%, затем снова 3%, то в среднем за четыре года получилось 1,5% – это хуже, чем если бы она все четыре года была 1,5%, потому что когда цены растут не просто медленно, но скорость их роста не меняется, всем участникам экономики – и людям, и фирмам – гораздо проще принимать решения, заключать контракты, брать взаймы, делать любые транзакции. Значит, одна вещь, которая требуется от денежной политики, – это чтобы цены росли предсказуемо и небольшими темпами, другая – чтобы не было никаких резких скачков, и это, как правило, подразумевает, что у нас нет каких-то массовых дефолтов и валютных кризисов.
Откуда берутся инструменты, которые на это влияют? Чтобы ответить на этот вопрос, нужно посмотреть на сложный предмет, а именно - что такое деньги? Для наших целей нужно думать, что деньги состоят из двух вещей: из наличных и из вкладов в банке. Если послушать разговоры о деньгах, можно подумать, что когда люди говорят про деньги, они всегда имеют в виду что-то, похожее на наличные. На самом деле наличные – это только маленькая часть денег. В каком смысле – маленькая? Если вы принимаете какое-то бытовое решение (купить машину), то показатель, который внутренне важен для принятия решения, – это не количество наличных. Это количество наличных плюс то количество денег, которое есть у вас в банке. В принципе, эту логику можно продолжить. Если, например, вы думаете о покупке квартиры или яхты, продав квартиру, то становится понятно, что в каком-то смысле ваша недвижимость – тоже деньги, которые надо учитывать. Решая, например, переезжать в другую страну или не переезжать, надо посмотреть на вклад в банке и на недвижимость, потому что все это – ваши деньги. Но для наших целей нужно только, чтобы были наличные и вклады в банке.
Почему нужно говорить про эти две категории? Потому что сразу видно, от чего зависит количество денег в экономике. ЦБ – организация, которая может печатать деньги и выпускать деньги в экономику, – может влиять только на объем наличных. ЦБ печатает деньги - люди относят их в банки - банки выдают кредиты - те, кто получили кредиты, что-то с ними делают и потом снова относят в банки. Таким образом, первый показатель – напечатанные деньги – ЦБ определяет напрямую. Второй показатель, который тоже важен для принятия решений людьми и фирмами – количество вкладов, – ЦБ определить не может. Он может на него немного или сильно влиять, но напрямую управлять им, как он управляет наличностью, когда решает, какое количество денег должно быть, – он не может. Представьте: он печатает наличные, а люди деньги в банк не относят. Или, как сейчас в некоторых странах: он печатает наличные, люди относят деньги в банк, а банк кредиты не выдает – соответственно, никаких новых вкладов не появляется, или, как говорят экономисты, деньги не мультиплицируются. ЦБ, может быть, и хотел бы, чтобы наличных и вкладов было больше, но не может так сделать, потому что влияет только на наличные.
Мало печатать деньги – их нужно как-то передать субъектам экономики. В жизни это делается разными способами. Один способ: за напечатанные деньги ЦБ может что-то купить (например, ценные бумаги каких-то фирм), а если он хочет уменьшить количество наличных, он может что-нибудь продать. Другой вариант: ЦБ может выдать кредиты банкам под какую-нибудь ставку процента. Наконец, он может уменьшить или увеличить количество денег, управляя банковскими резервами, – например, сказать банкам, что теперь нужно на единицу вклада откладывать в ЦБ больше, и денег в экономике сразу станет меньше, потому что банки отнесли часть денег в резервы. Что мы возьмем из этого слайда дальше? Первое – что ЦБ управляет деньгами в экономике. Второе – что это управление, хотя у него есть очень мощный инструмент, несовершенно и на некоторые вещи повлиять не может.
Следующее, с чем мы хотим все это связать: откуда берется обменный курс? Обменный курс – это то, сколько стоит наша валюта в чужой валюте. Я рассказываю про еврозону, поэтому можете думать, что это цена доллара в евро. Если удобнее думать про Россию – то цена доллара в рублях. Откуда берется обменный курс, который написан на киосках? Он берется, во-первых, из рыночного равновесия: есть какой-то спрос на доллары, и есть какой-то спрос на рубли. И в принципе, если бы рубли, доллары и евро существовали безо всякого ЦБ, то все равно существовал бы какой-то обменный курс. Для того чтобы был обменный курс, никакого центрального органа не нужно, точно так же, как для товаров и – исторически – для денег не существовало никаких ЦБ, которые устанавливали обменный курс. Спрашивается: что может сделать ЦБ? ЦБ может установить режим обменного курса. Он может сказать, что ему вообще это неважно. Мы про это говорить не будем, но это называется «плавающий курс». ЦБ говорит: за сколько вы покупаете доллары и рубли – за столько и покупайте, мы в это не вмешиваемся. В нашей стране ЦБ практически не вмешивается в определение курса. ЦБ может объявить фиксированный курс, золотой стандарт и еще огромное количество разных правил. Я выделил только три, но в каждой стране курс свой – обычно промежуточный между плавающим и фиксированным.
Понимание того, что такое фиксированный курс, очень важно для понимания того, что такое еврозона и какие процессы ее сейчас раздирают. Что такое фиксированный обменный курс? Это значит: ЦБ объявляет, что для той валюты, о которой мы сегодня говорим, есть фиксированная цена, и любой человек, придя в банк, может купить или продать доллар за столько-то евро. ЦБ объявляет это правило, и дальше этот режим существует до тех пор, пока ЦБ этому правилу следует. Не нужно быть экономистом, чтобы понимать, что нужно для того, чтобы это правило работало. Нужно, во-первых, чтобы у нас был достаточный запас той валюты, про которую мы говорим, и чтобы, когда мы это начали, этот запас все время поддерживался. Я про это не буду говорить, потому что случай еврозоны – это экстремально фиксированный курс, но в принципе фиксировать курс можно в разной степени. Например, ЦБ может сказать, что мы будем примерно придерживаться такого курса, или мы не будем выходить за рамки определенного коридора, или еще какое-то правило. Это не обязательно жестко фиксированный курс, но нам-то как раз важен случай жестко фиксированного курса. Посмотрите, какая существенная вещь – я бы сказал, что это первая нетривиальная вещь, - с того момента, когда ЦБ объявил, что фиксирует курс иностранной валюты, он отказывается от своего права, о котором я говорил два слайда назад, определять количество денег в экономике. Теперь оно определяется этим фиксированным обменным курсом, потому что если ЦБ напечатает или выпустит в экономику много денег, тогда у него просто скупят все валютные резервы, и ему придется отступиться от фиксированного курса. Соответственно, произнеся слова о том, что наш ЦБ будет поддерживать фиксированный обменный курс, мы берем на себя очень большие обязательства по тому, как мы будем осуществлять денежную политику. В этом нет никакой потери суверенитета, потому что мы это сами суверенно произнесли - и сами от этого суверенно отказались. Но это – огромное ограничение на то, что может делать ЦБ, потому что если страна объявляет фиксированный валютный курс, это значит, что ЦБ говорит: мы отказываемся от возможности печатать деньги по нашему произволу, все теперь будет зависеть от возможности поддерживать этот обменный курс.
Спрашивается: зачем же накладывать на себя такое большое ограничение? зачем добровольно запрещать себе заниматься какой-то политикой? Это совершено нетривиальный момент. В этом есть глубокий смысл, а именно: ради этого-то и объявляют фиксированный обменный курс – ради того, чтобы все знали, что мы связали себе руки. Потому что главная причина, по которой в экономике растут цены, – это то, что все ожидают, что цены будут расти. Это значит, что люди и фирмы действуют, инвестируют, занимают, исходя из предположения о каком-то росте цен. И если все в экономике исходят из предположения о том, что цены вырастут, например, на 10%, все контракты так заключены, и все так сделано, то дальше у ЦБ этой страны, в сущности, есть выбор: либо он сделает так, что цены вырастут на 10%, либо будет очень большой спад. Это непростое утверждение, но оно хорошо подтверждено эмпирически. Следовательно, для чего многие страны фиксируют обменные курсы? Для того чтобы с этим бороться. Мы как бы объявляем: у нас руки связаны, мы не откажемся от своего обещания. Это даже не медицинская аналогия, а, скорее, физкультурная. Если, например, у людей проблемы с сердцем или с весом, они решают каждый день ходить пять километров или бегать три километра. Но они знают, что если они это просто пообещают, то они это обещание, может быть, не будут выполнять, потому что на следующий день будут дела или интересный матч по телевизору. Так это будет откладываться, и важное для здоровья решение не будет принято. Тогда человек пишет у себя в Фейсбуке или в блоге: «С этого дня обещаю бегать каждый день по три километра». Но в Фейсбуке появляется много новых сообщений, и человек может про это забыть. Поэтому более продвинутый человек пишет: «Я обещаю бегать по три километра и каждый день писать, за сколько я пробежал, а вы, мои френды, за этим следите». Дальше человек думает, что над ним будут смеяться, и поэтому выполняет обещание. Человек немножко жертвует свои суверенитетом, своим правом принимать решения, чтобы добиться результата в дальнейшем. Точно такой же смысл фиксирования обменного курса. Почему фиксируют обменные курсы в основном ЦБ слабых стран? Не обязательно слабых стран, но развивающихся стран и даже, бывает, небольших развитых стран. Например, количество жителей стран, валюта которых привязана к евро, – примерно 200 млн. чел., то есть половина того, что есть в зоне евро. Почему какие-то страны привязывают свои обменные курсы к обменным курсам других стран? Это значит, мы живем в какой-то африканской стране, и наши жители нашему ЦБ не верят. Они думают: он скажет, что будет низкая инфляция, а сам напечатает кучу денег. А германскому ЦБ они верят. Поэтому наш ЦБ говорит: мы теперь ничего не будем касаться, все у нас определяется германским ЦБ. Этому обещанию граждане верят сильнее, и в этом смысл фиксированного обменного курса.
У фиксированного курса есть большая польза. Эта польза состоит в том, что снижает неопределенность. Любая неопределенность фирмам плоха, потому что если курс подорожал, то наши экспортные доходы стали меньше, потому что мы зарплату платим в своей валюте, а получаем доходы в той валюте, которая подешевела относительно нашей; если наша валюта подешевела – значит, то, что мы покупали за рубежом, подорожало. Если бы мы жили в идеальном мире без трения, то мы подо все это могли бы подстраиваться. Но поскольку мы живем в мире с трением – мы не можем подстраиваться мгновенно. Соответственно, любые изменения курса – это проблемы. Так что помимо пользы от того, что фиксированный инфляционный курс позволяет прибить гвоздями инфляционные ожидания, он еще и снижает неопределенность.
Можно сделать другую форму фиксированного курса. Это не имеет прямого отношения к сегодняшней дискуссии, но это важная тема. ЦБ может сказать: мы не хотим привязываться к доллару, евро или немецкой марке – мы привяжемся к цене на золото. Просто объявляем цифру, по которой наш банк покупает и продает золото. С одной стороны, от этого есть такая же польза, и делается это ровно ради того же – мы связываем инфляционные ожидания; нам верят, что, если мы поддерживаем цену на золото, то мы не можем припечатать деньги без каких-то ограничений. Выгода от этого – дополнительное доверие к денежным властям. С другой стороны, к золотому стандарту все относятся с еще большим подозрением, чем к фиксированному курсу, потому что все знают пример 1920-х гг., когда те страны, которые следовали золотому стандарту, оказались в гораздо более тяжелом положении, чем те страны, которые не следовали.
Представьте себе какую-нибудь страну, в которой началась рецессия. Рецессия в 1930-е гг. началась сразу в нескольких странах. Верхний график для того, чтобы показать, какой кошмарный был кризис в конце 1920-х – начале 1930-х гг. Синее – это производство, а красное – это международная торговля, и видно, что международная торговля восстанавливалась медленнее, чем производство. Вот на этом графике из статьи экономических историков Эйшенгрина (Eichengreen) и Ирвина (Irwin) классифицированы промышленные выпуски по тем странам, в которых были разные режимы. В тех странах, которые были наиболее жестко привязаны к золотому стандарту, было самое резкое падение промышленного производства. Страны, которые уже отвязались от золотого стандарта, начали быстро расти и развиваться, и к 1936 г., то есть за шесть лет, у них были положительные изменения. В тех странах, которые по-прежнему были привязаны к золотому стандарту, депрессия продолжалась. Потому что, например, в нашей стране начинает падать спрос, и для того, чтобы наши товары стали более конкурентоспособными на мировом рынке, нам бы хотелось, чтобы они были на мировом рынке подешевле, но мы не можем сделать подешевле, потому что валюта привязана к золоту. Поэтому с тех пор золотого стандарта нигде нет.
Если разбирать эту логику экономически, то проблема фиксированного курса и золотого стандарта выглядит примерно следующим образом. Если, забегая вперед, я скажу, что евро – это предельный случай фиксированного курса, то этот график описывает проблему, возникающую в странах европейской периферии, в слабых странах, в которых было бы очень хорошо, если бы их валюта смогла девальвироваться.
Например, в какой-то стране началась рецессия - потребители стали слишком мало потреблять, потому что раньше они потребляли слишком много: набрали кредитов, а больше кредитов брать не могут, и теперь им столько не нужно. И фирмы не инвестируют, потому что видят, что упал спрос на их продукцию. Тогда в этой стране будут низкие процентные ставки, потому что деньги никому не нужны. Соответственно, если у нас капитал может перетекать через границу, то он из страны, где низкие процентные ставки, потечет в страну, где более высокие процентные ставки. Когда происходит отток капитала, это значит, что те, у кого есть иностранная валюта, эту валюту продают. Значит, наших денег становится относительно больше, чужих – относительно меньше. Значит, местная валюта дешевеет. Удешевление местной валюты стимулирует экспорт. Почему? Потому что какая-то наша фирма-экспортер платит зарплату в местной валюте, а деньги получает в чужой валюте. Соответственно, если наша местная валюта дешевеет – ей стало лучше. Если она что-то покупает в этой стране – ей от этого стало лучше. Кроме того, если, например, у нас кризис, то фирмы не хотят инвестировать и хотели бы каких-то людей уволить, но если валюта дешевеет или, например, начинается инфляция, можно людей не увольнять, а просто не повышать им зарплату. Хорошо известно, что люди обижаются, если им зарплату понизить. В некоторых странах это запрещено, в нашей – почти запрещено, это очень трудно. Что делает фирма, когда она не может понизить зарплату? Она увольняет человека. Но если валюта страны дешевеет – нет необходимости увольнять, потому что мы как будто стали платить нашим сотрудникам меньше. То же самое, если в нашей стране началась инфляция. Например, ЦБ напечатал деньги, стали расти цены. Номинально мы нашим сотрудникам платим столько же, но поскольку цены выросли, для нас эти деньги просто дешевле, мы как будто им понизили зарплату, и это позволяет сохранять их работу. Это хороший механизм, потому что от этого экономика начинает выходить из кризиса. Если у нас фиксированный курс, то этот механизм – а это стандартный механизм выхода из кризиса – совершенно не работает, потому что при фиксированном обменном курсе местная валюта не может подешеветь, и нашим фирмам отток капитала никак не помогает поддерживать занятость. В рассказе про еврозону можно опять-таки приводить российский пример. С августа по ноябрь 2008 в России фактически был фиксированный обменный курс, и это дало самый быстрый рост безработицы в кризис в мире и самый быстрый спад производства среди развитых стран, потому что фиксированный обменный курс не позволял сократить издержки никаким другим образом.
Перед тем, как перейти к еврозоне, приведу пример той логики, про которую я рассказываю. Латвия – это небольшая страна, у которой курс зафиксирован относительно евро, и это страна, в которой рост безработицы и спад производства был значительно больше, чем в России, которую я сравнивал только с крупными странами. На экономическом графике это, быть может, выглядит не слишком тревожно и не слишком страшно, но вообще спад реального производства на 25% - это очень много, это похоже на то, что было у нас с 1990 по 1993 гг. Это связано как раз с тем, что ЦБ Латвии решил, что нужно поддерживать фиксированный обменный курс. Соответственно, все, что делается в экономике, стало очень дорогим относительно мировых цен.
Остается сказать, что единая валюта, евро – это предельный случай фиксированного обменного курса. Это была та причина, по которой страны европейской периферии хотели иметь единую валюту – для того, чтобы их ЦБ не обладали возможностью печатать деньги. Для чего греки, испанцы, итальянцы вступали с Еврозону? Для того чтобы лишить собственные ЦБ права печатать деньги. И в течение ряда лет это давало ощутимый положительный итог – доверие к властям в этих странах стало намного выше. Зато когда начался кризис, в этих странах начались в точности те же проблемы, как в странах с фиксированным обменным курсом.
Я показывал Латвию, которая не член еврозоны. В Ирландии, которая член еврозоны, – тоже катастрофическое падение.
На этом графике, который я позаимствовал, как и другие графики, у Пола Кругмана, есть очень показательное сравнение. Здесь приведены четыре страны. Одна страна – Ирландия – из зоны евро, одна страна – Эстония – вступила в зону евро по ходу кризиса, одна страна – Латвия – не в зоне евро, но имеет фиксированный курс по отношению к евро, и одна страна – Исландия – не имеет фиксированного курса по отношению к евро. При этом Исландия – та страна, в которой перед кризисом был самый большой рост и самый большой пузырь, и этот пузырь лопнул с самым большим шумом. Тем не менее, если мы посмотрим, что происходило с уровнем безработицы, мы увидим, что в тех странах, в которых был фиксированный обменный курс и не было возможности напечатать больше денег для того, чтобы экономика стала дышать немного полегче, безработица выросла гораздо сильнее. Не сказать, чтобы исландская экономика вышла из кризиса, но все-таки видна существенная разница между тем, каким был кризис в Латвии, Ирландии и Эстонии, и каким был кризис в Исландии. Вот еще хорошее сравнение. Если мы посмотрим на то, как восстанавливались после кризиса Латвия, у которой курс привязан в евро, и Исландия, у которой курс не привязан, видно, что в Исландии и спад был меньше, и возвращение легче.
Я привел теоретическую модель. Теперь я немного расскажу про то, как это выглядело. Я уже говорил, что в 2002 г. все перешли на евро, потом шесть лет все было хорошо, после чего произошел мировой финансовый кризис. Про мировой финансовый кризис можно думать, что вначале упал спрос на продукцию всех фирм. Что мы тогда стали видеть в Европе? Во-первых, поскольку правительства были вынуждены тратить много денег на борьбу с кризисом, все правительства немного увеличили свои долги. Кроме того – и с этого момента стали говорить про кризис еврозоны – начиная с 2000 г. начали расти ставки процента по долгам некоторых стран еврозоны. По некоторым, например, по Германии, ставки процента никак не растут, по некоторым – Греция, Португалия, Испания – они растут очень сильно. Тут можно остановиться и спросить: что такое долги стран? разве они не объединились? Нет, они не объединились. Когда создавалась зона евро, страны объединили только денежную политику - был создан ЦБ, который решал, сколько нужно делать евро, ЦБ этих стран лишились права решать, сколько должно быть денег, но правительства по-прежнему собирают налоги и тратят деньги. Если правительство хочет истратить больше денег, чем оно собрало, то оно выпускает долговые обязательства, продает их на рынке и тратит эти деньги за счет будущего. Почему при этом все говорят про ставки процента? Потому что если посчитать по несложной математической формуле, то ставка процента, по которой покупается долговое обязательство, – это с точки зрения того, кто покупает, в точности вероятность того, что по этой облигации не расплатятся. Если мы сегодня посмотрим, за сколько продавался испанский долг, то он продавался за 5,8%. Значит, инвесторы считают, что шанс того, что Испания не выплатит долг по этому десятилетнему обязательству – примерно 5%, что выплатит – примерно 95%. Греческие обязательства торговались сегодня по 22%. Значит, вероятность того, что Греция не расплатится по нынешним долгам, то есть по долгам уже с учетом массовой реструктуризации, достаточно велика – более 30%.
С долговыми проблемами столкнулись сначала пять стран, и эти страны наиболее часто мелькали в новостях – Греция, Португалия, Испания, Италия и Ирландия.
Из этих стран правильно уделять внимание только Испании и Италии, но большая часть внимания почему-то уделена Греции. Потому что Греция – интересная страна, колыбель цивилизации, греки дают самую интересную телевизионную картинку, потому что итальянцам еще далеко до того, чтобы что-то штурмовать и врываться в здание ЦБ или правительства, а греки делают это буквально на следующий день после каких-то объявлений в правительстве. К сожалению, оттого, что Греция – колыбель цивилизации, и греки дают слишком хорошую картинку, к ним и их проблемам оказалось привлечено слишком много внимания. А какие у них проблемы? Греческое правительство всегда было очень безответственным, то есть оно хотело тратить очень много, собирать очень мало и много занимать. Многие годы им этого не удавалось, потому что никто особо не хотел давать им в долг в их валюте, когда у них были греческие драхмы. Почему? Потому что боялись, что они сначала возьмут в долг, потом напечатают драхмы, и, когда они подешевеют, этот долг отдадут. Соответственно, большинство таких стран, как Греция, могли занимать только в чужой валюте, в долларах или евро. В чем проблема с долларами или евро? Проблема в том, что, как замечательно сказал В. Черномырдин, «к сожалению, мы не можем печатать доллары». Так что есть принципиальная разница, занимать в своей или в чужой валюте. Грекам в своей валюте занимать было дорого, а в чужой валюте – боязно. Но когда они вступили в еврозону, доверие к ним очень сильно повысилось, потому что теперь греческое правительство отлучили от печатанья денег. Соответственно, туда бросилось большое количество инвесторов, они стали занимать и тратить большое количество денег. Через некоторое время этот праздник кончился – оказалось, что они так много должны, что они с этими долгами не смогут расплатиться даже при самом оптимистичном сценарии. К сожалению, эта картина - о том, что греки мало работают, а пенсии у них при этом большие, что страна работает мало, а живет хорошо, - переместилась на другие страны, в частности, на Италию и Испанию, может быть, потому, что есть что-то общее между странами - Италия, можно сказать, тоже колыбель цивилизации. Это оказалось очень печально, потому что в Испании и Италии не было ничего похожего на Грецию. Напротив, Италия и Испания проводили очень ответственную политику в годы, предшествующие кризису. Здесь в первой колонке приведены показатели стран еврозоны и их бюджетного дефицита, то есть насколько их расходы превышают доходы - или, еще проще, насколько безответственно они жили. И видно, что в Испании не было ничего подобного: правительство восемь лет, предшествовавших кризису, откладывало дополнительные деньги в копилку, ничего похожего на греческий праздник там не было. Итальянское правительство тратило больше, чем занимало, но, во-первых, это было намного меньше, чем в предыдущие годы того же итальянского правительства, а, во-вторых, это ненамного отличалось от Франции и Германии, у которых никаких проблем с долгом не возникло.
Я привел эту картинку для того, чтобы подчеркнуть, что это в каком-то смысле очень обманчивый взгляд – смотреть на бюджетный дефицит и думать про эту историю, что они слишком много тратили и теперь за это расплачиваются, как про объяснение долгового кризиса. Потому что правильное объяснение – оно, скорее, в правой картинке. Правая картинка называется «сальдо текущих операций». Это экономический термин, но, грубо говоря, это отток капитала. Отрицательные цифры – это страны, куда отовсюду притекал капитал. То есть отрицание к оттоку – это приток. И страны, которые столкнулись с самыми большими проблемами, – это те страны, в которые перед кризисом был самый большой приток капитала. Их правительства выиграли больше всего от вступления в еврозону, в том смысле, что им стали больше доверять. Туда устремились деньги. В Испании эти деньги правительство вовсе не тратило – там они устремились в частный сектор, там начали строиться дороги, там появились прекрасные университеты, там было построено очень много. Но одним из последствий этого и ключевым в понимании тех проблем, которые сейчас стоят перед еврозоной, было то, что там очень сильно выросли зарплаты. Потом начался кризис, начался спад, и по той логике, которую я рассказываю, если бы в Испании была своя валюта – песета, – ее бы девальвировали, и фирмам не пришлось бы платить выросшие во время бума гигантские зарплаты и увольнять такое количество людей (а безработица в Испании просто огромная, почти 20%). И экономика стала бы выходить из кризиса. Это было бы возможно, если бы у Испании была своя валюта, но ее нет. Что приходится в этой ситуации делать? рассчитывать на так называемую внутреннюю девальвацию, то есть на то, что фирмы сумеют понизить зарплаты. Но, как я уже говорил, во многих странах для фирм очень сложно понизить людям зарплаты. В последнее время в креативном классе распространилось такое суждение, что, если оплата труда состоит из небольшой зарплаты и большого бонуса, то можно не платить бонус, и это фактически снижение зарплаты. И это правильно. Это в каком-то смысле элемент гибкости, и те фирмы, в которых платили небольшую зарплату и большие бонусы, во время кризиса уволили людей меньше, чем те фирмы, которые платили большую зарплату, но это, к сожалению, до сих пор касается совершенно ничтожного процента работников. Факт доверия к ЦБ слабых стран, который был плюсом десять лет назад, теперь обернулся минусом, потому что им бы нужно было проводить такую денежную политику, при которой небольшая инфляция – 5-7% - снижает зарплаты, позволяя фирмам не увольнять работников, и снижает долги. Вообще-то, это хорошо, когда инфляция уничтожает долги. Это плохо для тех, кто дал в долг, но хорошо для тех, кто взял в долг, и это немножко хорошо для экономики, потому что если у фирмы или у человека большие долги, то ему не только трудно выплатить долг, но у него изменяются стимулы – ему в меньшей степени хочется делать какие-то проекты или работать сверхурочно, потому что долг слишком большой. В принципе, инфляция была бы хороша, но главная мораль и главный ключевой момент – это то, что говорили академические экономисты с самого начала: может получиться, что разным странам нужна разная денежная политика. Например, Испании, Италии и Греции нужна была бы такая денежная политика, при которой печатается много денег и инфляция съедает долги и зарплаты, позволяя нанимать больше. А таким странам, как Германия, у которой ничего подобного нет, было бы хорошо, чтобы денежная политика была жесткой. Соответственно, все решается на уровне политического компромисса. Одни страны говорят, что нужно проводить жесткую экономическую политику, - другие страны говорят, что нужно проводить мягкую экономическую политику. К сожалению, те страны, которым нужно проводить мягкую экономическую политику, находятся в более сложном положении, чем те страны, которые говорят, что нужно проводить жесткую. Те, которые говорят, что нужно проводить более жесткую политику, – это Германия и Франция, то есть те страны, которым должны. Кредиторы, конечно, хотят, чтобы цены не росли, потому что тогда долг, который им должны, обесценится. А страны периферии хотят, чтобы политика была нежесткой. Все, что мы наблюдаем в прямом эфире про то, что европейские лидеры встретились, обсудили ситуацию, пришли к какому-то новому заключению, – это, в сущности, разговоры о разрешении этого противоречия. Пока что оно все время разрешается в пользу Германии и Франции.
Что мы видели в 2011 г.? Сторонники жесткой денежной политики (деньги должны быть дорогие, главное – бороться с инфляцией) на некоторое время взяли верх: весной 2011 г. Европейский ЦБ повысил ставку дисконтирования – ту ставку, по которой ЦБ дает деньги банкам. Это просто действие по уменьшению количества денег в экономике. Таким образом, они нанесли удар по всем странам периферии, для которых идеальной ситуацией была бы инфляция 4-5% в год. Этот удар был так силен, что сейчас это совершенно очевидно. Почему этот удар был совершен - вопреки тому, что все экономисты говорили, что так делать не нужно? Потому что Германия и Франция дали в долг, и им выгодна более жесткая денежная политика. С тех пор произошли какие-то события, например, сменился председатель Европейского ЦБ. Я про это ничего не говорил, потому что трудно уместить курс денежной политики в одну лекцию, но важное свойство ЦБ – его независимость ото всего, и его устав написан таким образом, что что-то поменять в нем очень трудно. То, что там поменялся председатель, – это большая удача: смена проводится раз в шесть лет и пришлась на этот год, а так бы мы, возможно, наблюдали много лет политики, которая была бы выгодной для Франции и Германии и совершенно удушающей для стран периферии.
Что решили сделать правительства прошлой осенью, и что они делают сейчас? Они увеличивают так называемый стабилизационный фонд. Они говорят: давайте все страны будут скидываться, и если у какой-то страны возникнут долги, мы будем из этого стабилизационного фонда им помогать. Какая с этим проблема? Я не случайно, когда рассказывал про фиксированный обменный курс, упомянул о том, что если у нас есть золото или какая-то валюта, то они могут кончиться. Проблема в том, что если у нас есть хоть что-то, что может кончиться, то тот, кто рассчитывает на то, что это может кончиться, может попробовать на этом сыграть. Он делает ставку на то, что, например, этот стабилизационный фонд исчерпается. В принципе, эта ставка самосбывающаяся, потому что, конечно, Европейский ЦБ и любой ЦБ легко может справиться с любым спекулянтом, но если спекулянтов очень много, если весь мир ожидает, что стабилизационный фонд исчерпается, то он исчерпывается очень быстро. Поэтому экономисты говорят, что, если создавать такой стабилизационный фонд, то его нужно создавать бесконечного размера - какой он есть, в сущности, в любой суверенной стране. Например, у ЦБ России запас рублей бесконечный, потому что он имеет право печатать рубли, и у него нет никаких ограничений. У Европейского ЦБ (и кризис это показал) в уставе написано, что у него есть ограничения на количество денег, которые он может напечатать, – в сущности, на этот стабилизационный фонд. Хотя в жизни разница между большим фондом и бесконечным фондом кажется почти академической, в критических ситуациях она дает принципиальную разницу, потому что против фонда бесконечного размера невозможно спекулировать. К сожалению, экономистов никто не слушает, потому что немецкий и французский избиратель думает: конечно, мы сейчас позволим Европейскому ЦБ печатать деньги, и мы будем расплачиваться за красивую жизнь греков и итальянцев.
Новый председатель ЦБ Марио Драги придумал в какой-то мере способ это обойти. Это не обман избирателя, потому что все происходит в открытую, но для того, кто не понимает экономику, это практически обман. Идея состоит в том, чтобы выдать дополнительные длительные кредиты банкам, а банки фактически прокредитуют проблемные страны. Можно сказать, что это мягкая денежная политика по-пластунски – мягкая денежная политика, которая сопровождается риторикой о жесткой денежной политике. Эта политика, конечно, в пользу стран периферии. Эта политика показывает, что Франция и Германия, которые на эту политику соглашаются, понимая, что происходит, готовы пожертвовать многим ради того, чтобы еврозона сохранялась. Соответственно, эти события, скорее, говорят о том, что мое название – «Записки патологоанатома» – было сильно преждевременным.
Обсуждение лекции
Слушатель: Как вы считаете, отражает ли уровень безработицы, который показан на графике, более мудрую политику стран, которые находятся в более сложных климатических условиях, - таких, как Голландия, Бельгия, Финляндия? Связано ли это с тем, что жители стран с более сложными климатическими условиями привыкли больше работать?
Константин Сонин: Есть такая мистика в экономике развития, что почему-то чуть ли не во всех странах север промышленно более развит, чем юг, независимо от того, как страны расположены относительно друг друга. Это при том, что в Европе границы проведены чуть ли не произвольно. В Центральной Европе, например, границы не проведены по этническим группам: в Швейцарии есть итальянские области. Но буквально в каждой стране – такая мистика, что юг менее промышленно развит, чем север. Выглядит так, как будто это свойство отдельной страны, но я про хорошее объяснение этого не знаю. Это удивительно верно выполняющееся правило, причем оно удивительно верно переносится, например, на Латинскую Америку, в Бразилию. Но в Бразилии, как вы понимаете, с точки зрения климата север и юг перепутаны, но и там почему-то север в промышленном отношении развит больше, чем юг.
Слушатель: Не могу с вами согласиться, что Греции уделяется слишком много внимания. На сегодня Греция – единственная страна, которой пришлось прибегнуть к реструктуризации долга.
К.С.: С одной стороны, вы правы: Греция оказалась в самой тяжелой ситуации. Но с точки зрения существования еврозоны, развития европейской экономики и существования европейской цивилизации, Греция слишком маленькая. Почему все беспокоятся за Испанию, у которой госдолг меньше 70%, что по историческим меркам – абсолютно здоровая ситуация? Потому что это очень большая страна и очень большая экономика. Я всего лишь сказал, что большое внимание уделяется Греции, и из-за этого происходит странный перенос: кажется, что у Испании, Италии и Португалии те же проблемы, что у Греции, хотя на самом деле нет.
Слушатель: До 2008 г. Испания действительно имела достаточно сбалансированный бюджет. Потом им пришлось, так же, как и Ирландии, погашать за счет государственного бюджета долги частных банков. Испания и Ирландия, в отличие от других стран, накопили свои долги в результате кризиса 2008 г., когда частные банки, так же, как в США, давали ипотечные кредиты. В результате эти долги погашало государство.
К.С.: Это правильно. Самый большой процент денег на спасение банков относительно ВВП пришлось потратить Исландии, и, тем не менее, она восстанавливается лучше, чем некоторые страны еврозоны или страны, у которых фиксированный курс, привязанный к евро. А про Испанию, даже при том, что у нее дефицит бюджета на протяжении трех лет был больше 9%, никто не беспокоился. Но стране, у которой так до конца и не лопнул пузырь на рынке недвижимости и у которой перегрев в зарплатах, порвать этот пузырь и расти дальше помогла бы девальвация, но они ее провести не могут. Структурная проблема не в том, что им пришлось расплатиться, а в том, что они, расплатившись, не могут двинуться дальше.
Слушатель: Абсолютно понятно, что периферийным странам нужно было входить в еврозону, чтобы повысить рейтинг. Зачем это нужно было Германии и Франции?
К.С.: Во-первых, не нужно забывать про неэкономические аспекты. Какой экзистенциальный вопрос стоит перед Германией и Францией? Грецию никуда нельзя деть: ее можно взять в Евросоюз и еврозону - или не взять. Если ее не брать, то придется оказывать гуманитарную помощь, принимать беженцев. Это сейчас Греция выглядит как нормальная страна, а в 1970-е гг. там была военная диктатура, и оттуда приходилось принимать политических эмигрантов и беженцев. Представьте себе германское правительство или германский народ, которые думают про сравнение двух дорог: одна – когда за Грецию придется платить внутри еврозоны, другая – когда за Грецию придется платить вне еврозоны. Возможно, они думают, что в еврозоне придется платить меньше, чем если она будет снаружи. Потому что Греция сама по себе – такая же Югославия. Экономический ответ в том, что для Германии то, что периферия стала такой стабильной, было очень выгодно, потому что германский рост по сравнению с другими странами очень сильно экспортноориентированный. То, что в Испании был такой бум, давало возможность и немецким фирмам туда экспортировать, и тем, кто получал прибыль в Германии, вкладывать туда деньги - например, в недвижимость. Можно сказать, что до этого страны периферии субсидировали Германию. К сожалению, немецкому избирателю очень трудно сказать, что он сейчас расплачивается отчасти за то, что так хорошо обстояли дела с экспортом в предыдущие десятилетия.
Слушатель: Верите ли вы в случае исчезновения евро в создание такой валюты, как золотой франк? Верите ли вы в возможность, если евро сохранится, через пять-шесть лет создания северного евро, потому что Грецию, а после Греции – Испанию, Италию, Португалию – Германия и Франция не смогут поддерживать очень долго?
К.С.: Из того, что я рассказывал, следует, что у еврозоны есть два пути. Один – что еврозона распадется, другой – что в ней произойдут фискальные изменения, то есть не будет долгов отдельных стран, но будут долги еврозоны в целом. Соответственно, во Франкфурте и Брюсселе будут решать, сколько налогов собирать в Греции и сколько расходовать. Когда был принят очередной пакт о помощи Греции, наиболее эмоциональные колумнисты написали, что по степени влияния на греческую экономику кредиты Меркель достигли большего, чем танки Гитлера. Я сам более верю во второй путь - что произойдет интеграция еврозоны в единую страну, а не в то, что евро распадется, хотя это будет долгий процесс. Касательно золотого франка и северного евро: один из уроков, который можно извлечь из опыта еврозоны – это то, что страны должны обладать некоторой степенью гомогенности для того, чтобы быть внутри общей валютной зоны, потому что может оказаться, как сейчас, что им нужна разная денежная политика, а такое возможно, только если эта страна единая. В этой ситуации, когда страны будут обсуждать серьезные валютные союзы, то это обсуждение будет идти более тяжело, потому что все будут понимать, что речь идет, в сущности, об объединении стран, а не просто о денежном союзе.
Слушатель: Как вы думаете, почему в России такая высокая ставка рефинансирования? Есть ли этому какое-либо объяснение, кроме сдерживания инфляции?
К.С.: Трудно отвечать на вопрос в присутствии представителей ЦБ. Я думаю, что сейчас ЦБ действует примерно следующим образом: его руководство задается некими целями по инфляции - и все остальные параметры пытается под это подстроить. То есть это борьба с инфляцией.
Слушатель: Так вы похоронили еврозону или нет?
К.С.: Напротив. Вскрытие показало, что больной жив. Так бывает.
Слушатель: Какие вы видите плюсы для России в общей валюте России и Белоруссии?
К.С.: С одной стороны, я не вижу никаких плюсов для России, с другой стороны – и минусов никаких не вижу, потому что Белоруссия при всей ее значимости будет небольшой частью России. Белоруссия – это шесть среднеевропейских регионов, а у нас их примерно восемьдесят. Если бы мы вводили единую валюту, на что, я думаю, белорусское руководство не согласится ни при каких обстоятельствах, то для России это было бы связано с экономическими издержками, а не выгодами, но эти издержки не запредельны. То есть если нам по политическим причинам нужна Белоруссия, то на них можно было бы пойти – они даже не вызвали бы особого недовольства и мучений.
Слушатель: Можно ли представить дальнейшие прогнозы относительно евро?
К.С.: Экономисты говорят, что трудно делать предсказания. Обменный курс евро трудно предсказывать, потому что доллар, евро и йена плавают относительно друг друга, и ЦБ вовлечены в некоторую игру. Игру не в том смысле, что они вовлечены в какой-то заговор, а в том смысле, что они стратегически реагируют на действия друг друга. Если вдруг в США наступит левацкая денежная политика, и ФРС начнет печатать доллары – это не значит, что евро подорожает относительно доллара, потому что Европейский ЦБ будет реагировать на это действие. Я бы из практических соображений исходил из того, что все время будет очень близко к тому, что есть сейчас. То есть в обозримом будущем (пять-шесть лет) курс евро и доллара сохранится примерно таким же. То есть мне кажется, что в обозримом будущем в еврозоне будет происходить стагнация или очень медленный рост.
Слушатель: Где сейчас рациональнее хранить средства? По старинке - в Швейцарии и Англии?
К.С.: Хочется спросить, о каком размере средств идет речь? Это совершенно не праздный вопрос: от миллиона долларов уже нужно начинать всерьез диверсифицировать, вкладывать не столько в валюту, сколько в облигации и акции. Миллион – не такая большая сумма. Если ее разложить между тремя крупнейшими валютами и в каждой стране выбрать крупный банк, то нормально. От десяти миллионов долларов – нужно вкладывать не только в разную валюту, но и в недвижимость.
Слушатель: Сейчас безопаснее держать капитал в России или за рубежом?
К.С.: Смотря, где за рубежом. Первая важная вещь – соотношение той суммы, о которой вы заботитесь, с тем, сколько у вас денег. Вторая важная вещь – от какого риска вы спасаетесь. Я думаю, что с точки зрения падения банка Сбербанк почти так же надежен, как любой европейский банк. А если вы опасаетесь, что здесь наступит военная диктатура, вас вклад в Сбербанке от нее не спасает, а квартира в Лондоне за ту же цену уже лучше, потому что когда вы беженцем пересечете границу, забрать с собой вклад будет трудно. Мне кажется, здесь нет ничего неожиданного: банки стран, которые высоко стоят в рейтинге надежности, и есть наиболее надежные. Американские и английские банки для тех сумм, о которых вы говорите, подходят. Если вам нужно разместить сто миллионов долларов, это уже более сложная задача, потому что вам нужно смотреть, чтобы банк не обанкротился. При миллионе долларов вам не нужно смотреть, чтобы крупный банк не обанкротился. При ста миллионах может быть проблема, что деньги где-то зависнут, вы не успеете их вывести. Вообще, люди много зарабатывают, управляя такими состояниями.
Слушатель: Первый вопрос: как вы смотрите на такой сценарий, если было бы создано министерство финансов еврозоны, которое отвечало бы за фискальную политику? сделала бы эта мера кризис более мягким для периферийных стран? Второй вопрос: каков опыт Евросоюза для создания Таможенного союза?
К.С.: На второй вопрос ответ такой: урок, который можно извлечь из опыта еврозоны, - в том, что создание единой валюты должно подразумевать создание единого министерства финансов. То есть урок состоит в том, что интеграция денежной политики без фискальной – неправильное дело. Если бы в еврозоне было министерство финансов, то кризис не достиг бы такого размера и не носил бы такого характера, потому что министерство финансов приглядывало бы, например, за Грецией. Но трудно представить себе единое министерство финансов без единого парламента, избираемого напрямую и являющегося парламентом, который устанавливает налоги и одобряет расходы. В этом смысле интересно, как европейские политики будут подводить своих избирателей к этой мысли. Понятно, что политикам из небольших стран это очень трудно сказать, потому что их голоса будут весить очень мало при любых прямых выборах.
Спасибо
Комментарии (0)