Фрагмент 2 главы I тома монографии "Государственная экономическая политика и Экономическая доктрина России".

Неолиберализм выдвигает в качестве основного ориентира экономического курса построение системы саморегулирующегося рынка. Ядро концепта составляет положение о функциональной самодостаточности рыночного механизма. Однако признавая свободный рынок как одну из моделей экономической системы, необходимо задаться вопросом: возможна ли в принципе идеальная организация такого рода системы в реальной экономической практике?

Мировоззренческий контекст генезиса теории саморегулирующегося рынка

В последнее время при анализе развития переходных экономик в употребление по праву вошло понятие «рыночный фундаментализм». Проводятся аналогии данного явления с феноменом фундаментализма религиозного. Действительно, схожесть обнаруживается в данном случае не только качественная, но и генетическая. Теория саморегулирующегося рынка основывалась на вполне определенной модели миропонимания. Создание идеи свободного саморегулирующегося рынка связан со специфической моделью мироздания, утвердившейся в общественном сознании Западной Европы во вторую половину XVIII в. Не будет преувеличением сказать, что выдвинутый А. Смитом принцип laissez-faire проистекал из религиозных воззрений шотландского ученого. Идея саморегулирующегося рынка напрямую связывалась с получившим широкое распространение в просветительской среде пантеистическим учением. Природа в соответствии с этим пониманием наделялась качеством разумности. Отсюда и проистекал понимание саморегулирующегося рынка. Его саморегуляция допускалась на основе веры в изначальное устроение экономических механизмов в соответствии с Высшим Разумом. Отрицать самодостаточность рынка означало поставить под сомнение разумность божественного устроения. Являясь саморегулирующимся в человеческом значении, он был управляем в религиозном смысле. В соответствии с духом эпохи Просвещения, рыночная экономика преподносилась как бесперебойно функционирующий механизм. Даже свободная конкуренция представлялась механически. Каждый конкурирующий субъект в общем замысле существования системы выполнял определенную свыше миссию.

«Невидимая рука», управляющая рынком в теории А. Смита, — это «божественное провидение».

Только при данном мировоззренческом ракурсе оправдывалось снятие с государства функций управления рынком. Конечно, государственное управление не могло быть совершеннее божественного. Но насколько современный экономист должен разделять данные подходы смитовской теории? Очевидно, что саморегулирующийся рынок жестко привязан к контексту «естественной религии» XVIII в. При избрании иных мировоззренческих парадигм логика системы рыночной самоорганизации разрушается. Необходимо также подчеркнуть принципиальное расхождение теологии Высшего разума с богословием традиционных религий. Допущения А. Смита о формировании рыночной модели экономики основывались на представлении об универсальном типе человека — homo economicus. Мотивация человеческого поведения сводилась исключительно к экономическим интересам, к получению разумной выгоды. Однако еще К. Поланьи опровергал смитовскую теорию. Человек, с его точки зрения, руководствуется прежде всего социальными, а не экономическими мотивами. А ввиду этого его поведение далеко не всегда будет вписываться в рамки поиска прагматической выгоды. То есть саморегулирующийся рынок есть абстракция, не имеющая ничего общего с реальным экономическим поведением людей.

При чем здесь либерализм. Исторический генезис рыночного хозяйствования

Свободного рынка в масштабах национальных экономик никогда и нигде не существовало. Это был идеологический маркер системы, но не реальная практика регулирования экономических процессов. Рыночная экономика стала отождествляться с рыночным саморегулированием. Понять их различие позволяет выявление действующих по отношению к ним дуальных оппозиций. Если антиподом саморегулирующегося рынка выступает модель управляемой экономики, то альтернативу рыночной системе представляет совершенно идея совершенно иной природы. Ей противостоит не государственное регулирование, а модель натурального хозяйствования. Исторически происхождение рынка как в микро-, так и в макроэкономическом масштабе отнюдь не связывалось с либерализацией. Определяющим для него фактором явился процесс профессионального разделения труда. При достижении того уровня трудовой разделения, когда ориентированных на рынок, т. е. продажу своего труда и его результатов, оказывалось большинство в населении соответствующего государства и осуществлялся собственно рубежный переход от натуральной макроэкономики к рыночной. Корни неолиберальной иллюзии уходят в характерный антиисторизм, невременнoе, внеконтекстное рассмотрение экономических процессов в теории А. Смита. Такой подход был нормативен для механистического миропонимания эпохи Просвещения, но в настоящее время он представляет безнадежную научную архаику.

Развитие рыночных механизмов в истории всегда осуществлялось под патронажем государства.

Институционализация государственной власти сама являлась одной из форм разделения труда, а потому была неразделима с формированием рынка. Для материального обеспечения власти требовался избыточный продукт, что предполагало выход за рамки традиционного формата натурального производства. Еще Ф. Бродель обратил внимание на существование зависимости между сильным политическим режимом и динамикой экономического развития страны. Государства, которые находили в себе силы и ресурсы для регулирования экономики, обеспечивали последней стремительный рост. Развитие национальных рынков в Европе являлось одним из механизмов проводимой монаршей властью государственной централизации. Показательно, что складывание европейских национальных рынков хронологически совпало с формированием абсолютистских монархий. Для развития рыночных инфраструктур государственной власти пришлось подвергнуть принудительной ломке различного рода феодальные барьеры, такие, как, например, внутренние дорожные пошлины. Ни о какой саморегулирующейся системе экономики речи, естественно, не шло.

В Московском царстве создание в XVII в. всероссийского рынка происходило одновременно с институционализацией крепостного права.

Рыночный характер экономики не зависел, таким образом, от уровня свобод. Более того, без соответствующей государственной опеки предоставленный самому себе рынок, очевидно, был бы обречен на гибель. Системные вариации рыночных экономик могли касаться степени государственного регулирования, но не его наличия или отсутствия. Задача в конкретных условиях каждой из национальных систем заключается в достижении оптимума регулируемости. В истории мировой экономики известны и девиантные формы развития. Их местоположение фиксируется на периферийных полюсах рыночного хозяйствования. Одну из такого рода экономических девиаций и представляет саморегулирующийся рынок. Как правило, такого рода свободные анклавы возникали за рамками очерченных государствами экономических пространств. Наиболее типичным их форматом явились колониальные фактории. Взаимодействие колонизаторов и автохтонов выстраивалось на принципах свободного рыночного обмена. К каким последствиям для коренного населения привел свободный рынок говорить не приходится. Работорговля, на которой, кстати, выросло благосостояние США в XVIII–XIX вв., — лишь одно из катастрофических проявлений абсолютизации принципа рыночных свобод. Развитого государства, которое смогло бы обуздать стихию рынка, у африканских племен на тот момент еще не сложилось. Саморегулирующийся рынок был экспортирован английскими колонизаторами не только в Африку, но и, к примеру, в Ирландию. Еще в XVIII в. британские политики вполне осознавали концепцию свободного рынка, как универсальную идеологему колониальной эксплуатации.

Сам А. Смит, являвшийся штатным сотрудником Ост-Индской компании, очевидно, это прекрасно понимал. Для Ирландии свободный рынок обернулся «гуманитарной катастрофой». Источник данного вида парадокса заключен в идеомифе свободного рынка. Для Великобритании в XVIII в. государственный фактор не имел существенного значения в утверждении капиталистических отношений. Для Германии и США, реформировавшихся в направлении рынка уже в XIX столетии, роль государственной регуляции значительно возрастает. Для японского рыночного перехода фактор государства оценивается как определяющий. Наконец, для КНР или Южной Кореи, наиболее поздно вступивших на путь построения инфраструктуры частного рынка, государственное управление составило каркас рыночного развития. Российская абсолютное уменьшение роли государства в экономике проходила, таким образом, в противоречии с мировыми тенденциями осуществления трансформаций.

Свободный рынок как историко-экономическая девиация. Опыт Африки

Первоначально ориентиром для освободившихся народов Африки стала система жесткого государственного регулирования с элементами национализации и ставкой на импортозамещающие производства. Госсектор в промышленности составил, к примеру, почти 100% в Гвинейской Республике, 85% в Алжире, 75% в Танзании. Ставились задачи проведения в соответствии с опытом СССР форсированной индустриализации. В 1980-гг. на волне крушения международной системы социализма МВФ и МБРР инициировали смену экономической модели развития африканских государств. Условием предоставления очередных займов определялось: ослабление государственного контроля, приватизация госсектора, переориентация на развитие экспортных отраслей, либерализация импорта. Итогом явилась долгосрочная деградация их экономик. Доля «черной Африки» в мировом производстве, находившаяся прежде в стадии, пусть крайне медленного, но все-таки подъема, начала снижаться. Снизились в целом по региону показатели ВВП на душу населения. Падение среднедушевой нормы валового продукта в 1980-е гг. отмечалось у 21 страны из 38 африканских государств, а в 1990-е гг. — у 19 стран. Причем у стран, незадействованных в программе МВФ, сохранялась динамика умеренного прироста (1% в год).

  Рис.1. ВВП на душу населения в странах «черной Африки», в тыс. долл. (по ценам и ППС 2005)

Особенно показателен катастрофический обвал, произошедший с экономикой Конго. Социалистически ориентированная республика находилась в 1980 г. на восьмом месте в мире по доходам на душу населения (22,4 тыс. долл.). Через десять лет, к моменту заката системы социализма она уже поднялась на пятую позицию (27,7 тыс. долл.) Впереди нее размещались только высокоразвитые государства Запада — Люксембург, Нидерланды, США и Швейцария. Однако, по прошествии еще десяти лет, в 2000 г. либерализированный Конго оказалась только на 47 месте, за следующее пятилетие к 2005 г. она опустилась в мировой табеле о рангах национальных экономик еще на пять позиций. Строчкой ниже ее разместилась, кстати говоря, Россия. Западные теоретики свободного рынка рекомендовали африканским странам минимизировать государственное управление социальной сферой. В результате подавляющее большинство населения «черной Африки» лишилось доступа к системе образования и здравоохранения. Так, если Гана на образовательные цели в 1960 г. расходовала 4,2 долл. на душу населения, в 1972 г. — уже 12 долл., а в 1990-е гг. — только 1 долл.

При деградации нефинансируемой более в прежнем объеме системы здравоохранения африканский континент оказался охвачен различного рода болезнями.
Одна из них СПИД, составляющий ныне угрозу для всего человечества, стремительно распространившийся по континенту как раз в период замены модели государственного управления экономикой на парадигму свободного рынка. Из 34 млн человек, зараженных вирусом иммунодефицита, около двух третей проживают в Тропической Африке. Африканский пример наглядно показывает всю разрушительную силу абсолютного либерального реформирования, способного поразить не только отдельные страны, но и целые континенты. Все, что происходит в России качественно мало отличается от описанных страновых судеб.

Девиация антирыночности: опыт коммунистического хозяйствования

Другим отклонением по отношению к рыночной экономике феноменом явились попытки перехода от рынка, предполагающего отношения купли — продажи, к административному распределению товаров. Если в первом случае до абсурда доводился принцип рыночности, то во втором завышено  преподносилась идея управляемости. В действительности, как «чистая модель» система тотального распределения встречалась крайне редко: политика «военного коммунизма» в России, маоистские эксперименты эпохи «большого скачка» в Китае, режим «красных кхмеров» в Кампучии. Следующим шагом перехода к распределительным механизмам управления должно было стать упразднение денежного обращения. Но деньги, а вместе с ними и рыночный товарообмен, все же выжили. Попытки отхода от экономики рынка оказывались краткосрочны и всякий раз сворачивались ввиду нанесенного ими колоссального хозяйственного ущерба. В общественном сознании в последние годы прочно утвердился либеральный стереотип о нерыночном характере экономической системы СССР. В действительности же элементы рынка в Советском Союзе существовали даже в наиболее авторитарные периоды его истории. Наличие административного планирования и жесткой ценовой политики не означало отмены принципа, основанного на профессиональном разделении труда и товарообмене. Опосредующие функции в данном случае брало на себя государство. Советские учебники по политэкономии содержали в себе непременно раздел о специфике социалистического рынка. Реальная система хозяйственного развития СССР принципиально отличалась от леворадикальной утопии. Такое же расхождение идеологии, ядром которой служит концепция свободного рынка, с практикой, существовало и на Западе.

Характерно, что последовательный приверженец левокоммунистических идеологем Л.Д. Троцкий видел один из главных пороков сталинской «контрреволюционной» трансформации в переводе всей экономики СССР на денежный расчет.

Плата за обучение, газовые счетчики, коммерческие магазины — все эти исторические факты советской эпохи плохо согласуются с современными историческими стереотипами.Некоторые рыночные элементы сохраняли свою актуальность даже в период максимизации мобилизационной составляющей государственногоуправления военных лет. Уже в 1944 г. наряду с карточным распределениемтоваров (карточки существовали и в других европейских странах, например, Великобритании) открыли свою деятельность пункты торговли по рыночным ценам.Таким образом, рыночная реформа в СССР могла бы быть сформулирована не в крайней догматической неолиберальной формулировке: ДДД (по Г. Попову — децентрализация, десоветизация, денационализация), чтов большей степени нацелено на разрушение государства, как это и произошло,а на действительную оптимизационную задачу введения рыночной экономики: в пропорциях всех видов собственности, соотношении свободногои регулируемого ценообразования, степени открытости экономики и т. д. Чего не произошло.

Синергийная система рыночной экономики

Об иллюзорности концепта совершенно свободного рынка профессор Манчестерского университета Т. Шанин предостерегал советское руководство еще в 1990 г. Опасения его были связаны с формированием в среде реформаторов феномена «сталинизма наоборот», некой тоталитарной утопии всеблагости саморегулирующегося рынка.  Резко оценивал распространение идеомифа о саморегулирующемся рынке институционалист Дж. Гэлбрейт. «Говорящие, — предупреждал он в интервью «Известиям», — а говорят об этом бойко и даже не задумываясь — о возвращении к свободному рынку времен Смита не правы настолько, что их точка зрения может быть сочтена психическим отклонением клинического характера. Это то явление, которого у нас на Западе нет, которое мы не стали бы терпеть и которое не могло бы выжить». Согласно данным анализа, проведенного Дж. Гэлбрейтом, современная экономика будет успешно развиваться, если половина производимого ВВП находится под контролем государства. Применительно к США, позиционирующихся как носитель либеральной идеи, доля государственных расходов в разных сегментах валового продукта колеблется от 30 до 50%. Снижение доли государства в экономике повышает рискованность развития всей общественной системы.

Концепт саморегулирующегося рынка имеет разделяющее по отношению к общественным системам, в любых их управленческих модификациях, влияние. О возможных катастрофических последствиях его распространения еще задолго до формирования самого экономического неолиберализма предупреждал К. Поланьи. «Позвольте рыночным механизмам быть единственным определяющим началом в судьбе людей — и их естественного окружения, — писал он в 1944 г., — и это на самом деле, даже и с учетом политических показателей и использования покупательной способности, приведет к распаду общества». Еще одним свидетелем иллюзорности абсолютно свободного рынка выступал перед российскими экономистами нобелевский лауреат Л. Клейн. «Ни одна из систем, — рассуждал он о недостоверности модельных подходов, — не функционировала в полном соответствии со своей теоретической моделью. Каждая из (…) основных экономических систем на практике действовала как смешанная. В большинстве стран, которые квалифицируются как капиталистические рыночные, существуют планирование и вкрапления социализма. Соответственно, в странах социалистического планирования присутствуют элементы рынка и частного предпринимательства. Обе системы в своем реальном воплощении являются несовершенными, и определение состояния, к которому они придут в итоге переходного периода, становится делом вкуса. Безусловно, что в конечном счете социалистические и рыночно-капиталистические элементы будут одновременно присутствовать в любой системе: конкретные же результаты еще предстоит определить. Но сейчас в практическую плоскость перешел вопрос о том, каковы рубежи трансформации прежних централизованных экономик при современном направлении процесса перехода». Реальные экономические системы в диссонансе с экономическим моделированием имеют синергийный характер. Понятие «хозяйственная многоукладность», о которой В.И. Ленин писал как о специфической черте развития капитализма в России, может быть в действительности применено к любой из национальных экономик. Теории «чистого рынка», как и ранее «чистого капитализма», представляли собой весьма умозрительные конструкции. Их моделирование определялось главным образом идеологическими соображениями, а не реалистическим описанием.

Рынок метафизический и рынок реальный

Реформаторы 1990-х гг. в России имели смутное представление о подлинном облике рыночной экономики на Западе. Они оперировали в основном некой умозрительной абстракцией свободного рынка, не имеющей ничего общего с экономической реальностью. Моделью последующего реформационного конструирования послужил прообраз рынка свободной конкуренции в изложении А. Смита. Однако с XVIII в. рыночная инфраструктура принципиально изменилась. Свободная конкуренция, если и сохранилась,то перестала быть доминирующим хозяйственным укладом. Положенный в основу либеральной классической экономики принцип laissez-faire, laissezpasser («пусть все идет само собой, естественным образом, без внешнего Принуждения») утратил свою практическую актуальность. Получил развитие игнорированный в теоретических неолиберальных построениях феномен олигополии. Олигополистический рынок характеризовался ограниченным числом субъектов продаж, связанных, как правило, между собой конвенциональными отношениями. Антимонопольное законодательство не могло стать помехой для олигополизации. Именно олигополии явились доминирующим форматом рыночной деятельности для крупных корпораций. Показательна в этом отношении эволюция американского рынка продукции автомобильной промышленности. На стадии ее становления активно конкурировали друг с другом более 80 фирм. В настоящее время автомобильный рынок США на 90% распределен по сферам влияния «большой тройки» — «Дженерал моторс», «Форд», «Крайслер».

Перелом в объяснении природы рыночных отношений произошел с введения Э.Х. Чемберленом в 1933 г. в научный оборот понятия «монополистическая конкуренция».

До этого монополии и конкурентная борьба рассматривались как два взаимоисключающих феномена. Чистой конкуренции, утверждал Чемберлен, на реальном рынке не существует. Каждый продавец товаров выступает на практике монополистом. Конкуренция, однако, при этом не упраздняется, а переакцентируется от одного товара на проблемы их выбора покупателем. В настоящее время в западной экономической теории разработаны, по меньшей мере, пять моделей рынка: чистой конкуренции, чистой монополии, олигополии, монополистической конкуренции, монопсонии. Подозревали ли о столь широкой теоретической вариативности российские реформаторы, провозгласившие в 1990-е гг. задачу построения рыночной экономики, но не уточнившие о каком из типов шла речь.__ В действительности ни одна из моделей рынка нигде не заполняла всего макроэкономического пространства. Как правило, они сосуществуют в рамках единого национального хозяйства. Еще Ф. Бродель писал о «многоэтажной» структуре рыночной экономики, прослеживаемой как в XVIII в., так и еще в большей степени в современную эпоху. Реальный рынок по своей природе многоукладен. В нем существует множество уровней и ниш с различаемыми по своей природе рыночными механизмами. Для одних сфер (например, мелкой уличной торговли) более приемлема свободная конкуренция, для других (к примеру, железнодорожных коммуникаций) — монополия. Попытки гомогенизации рынка ни к чему другому, кроме как к его неоптимальности, привести не могут.

Вызов ТНК

Рыночной саморегуляции противостоит не только государственное, но и корпоративное управление. Именно корпорации-монополисты, а вовсе не государство, упразднили ниши доиндустриального свободного рынка. Историческая альтернатива эпохи институциональной трансформации управления экономическими процессами проходила не через дихотомию госу- дарство — рынок, а государство — монополии. Новая актуализация такого соперничества связывается с глобальным вызовом ТНК. Не надо думать, что приреализации неолиберальной рецептуры может установиться система свободного рынка. Подрывая позиции государственного регулирования освобождается поле для деятельности ТНК. Управленческая структура транснациональных корпораций во многих своих чертах сходна с государственной. В крупном бизнесе, в отличие от среднего и мелкого, управленцы — это не хозяева предприятий, а такие же чиновники, как и в госсекторе. Не меньше там бюрократии, коррупционных связей, бумажной волокиты. Приписки, обман акционеров, спекуляции ценными бумагами — обычная практика работы топ-менеджеров транснациональных структур. Оценить качество менеджерских услуг на уровне ТНК столь же проблематично, как и в госаппарате.

Если справедливым признать утверждение, что хозяйственная система СССР была заведена в состояние стагнации неповоротливыми госчиновниками, то в не меньшей степени будет справедливо указать на аналогичную роль в разорении крупнейших частных компаний США Enron, World Com, Arthur Andersen «эффективных американских менеджеров».

Имеются, впрочем, и примеры успешного управления крупными корпорациями. Но такие же примеры  можно обнаружить и в отношении выполнения управленческих функций государственными структурами. Так что регулирование экономики со стороны ТНК может быть отнюдь не лучше, чем со стороны государства. Однако между ними все же имеется, по меньшей мере, одно принципиальное различие. ТНК, в отличие от государства, не связаны в своей деятельности социальными обязательствами. Не случайно везде, где предпринимались попытки реализации принципов неолиберализма на практике, наблюдался резкий рост расслоения общества по критерию доходов. Данная тенденция фиксируется по различию коэффициента Джини между странами, стоящими традиционно на социал-демократических позициях (модель «шведского социализма») и прошедшими неолиберальную трансформацию как первой («рейганомика» и «тэтчеризм»), так и второй (латиноамериканский неолиберальный полигон), третьей (Восточная Европа), и четвертой (постсоветское пространство) волн трансформации (Рис. 2).
 

Рис. 2 Степень социально-экономического расслоения

Экономические свободы и экономическое развитие: отсутствие факторной зависимости

Является ли либерализация рынка фактором экономического роста? На попытке положительного ответа на этот вопрос выстраивается вся неолиберальная рецептура развития. Для проверки этого утверждения следует соотнести показатели рыночной либерализации с темпами роста ВВП. Данное сопоставление позволяет осуществить составленная «Heritage Foundation» страновая классификация индекса экономической свободы. Основу индексации составило определение вероятности ограничений, вносимых правительством в сферу экономики рынка. Совокупный показатель включал в себя следующие компоненты:

•    торговую политику;

•    налогообложение;

•    валютную политику;

•    банковскую систему;

•    правила иностранного инвестирования;

•    имущественные права;

•    объем потребляемого правительством экономического производства;

•    политику макроэкономического регулирования;

•    размер «черного рынка»;

•    контроль цен и заработной платы.

По каждой из перечисленных категорий экспертно оцениваемая страна могла набрать от 1 до 5 баллов. Увеличение балльного рейтинга означало понижение степени экономических свобод. Предлагаемая далее операция заключалась в сравнении состава наиболее экономически свободных стран со списками мировых лидеров и аутнаиболее свободных национальных экономик мира только девять (22,5%) вошли в аналогичную по численности лидирующую группу экономического роста (Сингапур, Ирландия, Люксембург, Эстония, Чили, Литва, Бахрейн, Армения, Латвия). Вместе с тем семь стран (17,5%) из приводимого списка очутились одновременно в группе с самыми низкими показателями темпа роста ВВП (Швейцария, Нидерланды, Австрия, Германия, Бельгия, Багамские острова, Япония). Подавляющее же большинство — 24 страны (60%) попали в среднюю, промежуточную категорию. Такое распределение позволяет сделать вывод об отсутствии прямой факторной зависимости роста ВВП от уровня экономической свободы (коэффициент корреляции: –0,16). Зададим другой вопрос: связана ли либерализация экономики с динамикой развития самого рынка, вне его привязки к валовым показателям? Для решения этой задачи составляются численно равные списки групп лидеров по индексу экономической свободы и росту рыночной капитализации. Корреляция двух составов оказалась еще более низкой, чем в первом случае. Только семь стран (17,5%), отнесенных к категории высокого уровня экономической свободы, имеют столь же высокую динамику капитализации рынка (Армения, Исландия, Литва, Латвия, Австрия, Словакия, Барбадос). Следовательно, фактор свободы не имеет для развития рынка определяющего значения (коэффициент корреляции: –0,12).

Третий вопрос, возникающий в связи с этим: всегда ли и с какой долей вероятности развитие рыночных отношений приводит к экономическому росту? Результаты сравнения групп стран по критериям темпа роста ВВП и темпам роста капитализации рынка оказались по отношению к неолиберальным стереотипам еще более обескураживающими. Страны, имеющие высокую динамику рыночной капитализации, чаще оказывались в группе аутсайдеров, чем лидеров по показателю темпа роста валового внутреннего продукта. В лидирующую когорту вошли семь наиболее либерализованных экономик (Армения, Грузия, Исландия, Литва, Латвия, Южная Корея, Индия), в когорту низких темпов роста — десять (Македония, Румыния, Украина, Болгария, западный берег реки Иордан и сектор Газа, Колумбия, Эквадор, Австрия, Ямайка, Папуа — Новая Гвинея). Большинство же стран — 23 (57,5%) вновь обнаружило тяготение к срединному, промежуточному положению. По результатам данного сравнения можно сделать вывод, что сам по себе рынок еще не есть основание экономического развития (коэффициент корреляции: –0,06). Неуправляемая рыночная стихия может иметь прямо противоположный эффект и приводить экономику к состояниям стагнации и упадка. Условием экономического роста является, таким образом, не всякий рынок, а только управляемый государством на основании консолидированных общественных интересов.

Ссылки на успех неолиберальной политики в ряде стран постиндустриального мира в свяи с возвращением к свободной конкуренции и саморегуляции рынка (феномен «рейганомики») основываются, как правило, на недостаточно репрезентативной в информационном отношении картине освещения этого опыта.

Произведенные реформы преподносятся в усеченном виде. Главным образом излагается лишь первая либерализационная стадия реформирования. Но ведь была и вторая, ориентированная на укрепление институтов государственного регулирования. Так, реформаторская политика в Новой Зеландии началась в 1984 г. по классической схеме монетаристского контроля, свертывания сельскохозяйственного и потребительского субсидирования и т. п. Однако реформы с реализацией данного комплекса мер отнюдь не закончились. В 1988 г. с принятием постановления о госсекторе стартовала следующая фаза реформирования. Ее задачи определялись уже не деэтатизацией, а напротив, усилением административной мощи сохраненных государственных учреждений. «Меньше, но сильнее», — сформулировал Ф. Фукуяма целевую установку реформ по стратегии «рейганомики» в отношении государства. Российские же интерпретаторы попытались выдать модернизацию госуправления за упразднение. Вновь возникает подозрение, что за фасадом рыночно-преобразовательной риторики в российском случае где-то есть цели демонтажа государственности как таковой, теперь уже российской.

http://rusrand.ru/analytics/mif-ob-absolyutnoy-samoregulyacii-rynka