«Капитализму положат конец не насильственные методы, а то, что уже существует»

Предлагаем вас перевод статьи Пола Мейсона(автора книги Postcapitalism) о том, что мир незаметно вступил в посткапиталистическую эпоху, где в центре находятся новые подходы к работе,информационные технологии и экономика совместного пользования.

Распевки маршей и красные флаги и партии СИРИЗА во время греческого кризиса, а также ожидание национализации банков на время возродили мечту XX столетия о вынужденном уничтожении рынка сверху. Во время большей части XX века именно таким образом левыми мыслителями представлялся первый этап экономики после капитализма. Эту силу к рынку будет применять рабочий класс — либо на избирательных участках, либо на баррикадах. Его рычагом окажется государство, и частые эпизоды экономического краха дадут для этого возможность.

Но в последние двадцать пять лет крах потерпел именно проект левых. Рынком была уничтожена плановая экономика, индивидуализм заменил собой солидарность и коллективизм, а резко расширившаяся рабочая сила мира смотрится как «пролетариат», но уже не ведет себя и не думает как таковой.

Если вы перенесли все это и при этом не любите капитализм, то это был травматический опыт. Но между тем благодаря технологиям появился новый выход, который остатки старых левых — и все, на кого они производили впечатление — должны будут принять или же от него погибнуть. Оказывается, с капитализмом покончат не насильственные методы, а что-то более динамичное, то, что уже имеется в старой системе, пусть и незримо, и то, что прорвется наружу и перестроит экономику вокруг новых моделей поведения и ценностей. Я называю это посткапитализмом.

Замена капитализма посткапитализмом — как было и с феодализмом пятьсот лет назад, — будет ускорена внешними шоками. Как и в прошлый раз, новая экономика должна возникнуть под влиянием нового типа человеческого существа. И это уже началось.

Посткапитализм оказался возможным из-за трех главных перемен, которые принесли миру информационные технологии в последние двадцать пять лет. Во-первых, они уменьшили потребность в труде, ими была размыта граница между свободным временем и работой и ослаблена связь между работой и заработной платой. Наступающая волна автоматизации, которая немного затормозила из-за того, что наша социальная инфраструктура не справляется с ее последствиями, кардинально уменьшит объем необходимой работы — необходимой не только, чтобы выжить, но и чтобы иметь возможность обеспечить всем достойное существование.

Во-вторых, информация разъедает способность рынка верно формировать цены. Дело в том, что рынки строятся на дефиците — а сейчас информация в избытке. Защитный механизм этой системы — формирование огромных технологических компаний, монополий, причем в масштабе, невиданном в последние двести лет. Но они не сумеют долго просуществовать. Подобные фирмы строят бизнес-модели и увеличивают свою стоимость, приватизируя информацию, которую производит общество, и потому их корпоративное здание очень хрупкое — оно находится в противоречии с самой основной потребностью людей: свободно пользоваться идеями.

В-третьих, мы можем наблюдать спонтанный рост совместного производства: возникают услуги, товары и организации, больше не следующие диктату рынка и менеджерской иерархии. Самый крупный информационный продукт в мире — Wikipedia — создают бесплатно добровольцы, что упраздняет бизнес энциклопедий и возможно лишает рекламную индустрию доходов в размере трех миллиардов долларов в год.

В нишах и ямах рыночной системы большие части экономики начинают двигаться в другом ритме. Банки времени, параллельные валюты  и самоуправляемые пространства повсюду множатся, хотя экономисты их практически не замечают. И зачастую это является прямым следствием развала старых структур в посткризисном мире.

***

Но эту новую экономику находят только те, кто ее тщательно ищут. В Греции, когда народные некоммерческие организации стали искать кооперативы по организации питания, альтернативных производителей, параллельные валюты и местные системы обмена, они обнаружили более 70 значительных проектов и сотни более мелких инициатив от совместной езды на машине до бесплатных детских садов.

Для мейнстримной экономической науки это редко представляется экономической активностью. Но эти коллективы торгуют, хотя и неэффективно, валютой посткапитализма:сетевой активностью, свободным временем и бесплатными вещами. Кажется, на такой слабой, неофициальной и можно сказать опасной вещи нельзя создать реальную альтернативу глобальной системе. Но таким же образом относились к деньгам и кредиту в XIV веке.

Новые формы кредитования,  владения, новые юридические контракты: за 10 лет возникла целая бизнес-субкультура, которую медиа назвали «экономикой обмена». Нет сомнений, что это путь к выходу — но только если эти микропроекты будут продвигать, лелеять и защищать, если работа правительств полностью изменится. И нам также надо будет изменить наше отношение к труду, к собственности и технологии. Чтобы, при создании элементов новой системы, мы имели возможность сказать себе и другим: «Это уже не просто мой механизм выживания, способ скрыться от неолиберального мира — это новый способ жить, который сейчас формируется».

Кризис 2008 года снизил на 13% общемировое производство и на 20% — глобальную торговлю. Глобальный рост оказался отрицательным — а ведь рост меньше 3% в год и так можно назвать рецессией. На Западе возникла депрессия более долгая, чем в 1929—1933 годах, и даже в настоящий момент многие экономисты беспокоятся по поводу возможной долгосрочной стагнации.

Пока из решений предлагают жесткую экономию плюс избыток денежных средств. Но это не сработает. В наиболее пострадавших странах разрушена пенсионная система, пенсионный возраст поднимается до 70 лет, а образование приватизируют настолько, что выпускников ожидает что-то подобное пожизненному долгу. Услуги разваливаются, инфраструктурные проекты останавливаются.

Даже в настоящее время многие люди не понимают истинного смысла этой «жесткой экономии». Это не восемь лет сокращения издержек, как в Британии, это даже не та социальная катастрофа, которая произошла в Греции. Это означает уменьшение социальных выплат, зарплат и качества жизни на Западе в течение десятков лет, пока они не сравняются с растущими стандартами жизни среднего класса в Индии и Китае.

Между тем за неимением альтернативной модели возникают условия для нового кризиса. Реальные зарплаты упали или стагнируют в Японии, на юге еврозоны, в США и Британии. Вновь сложилась теневая банковская система, сейчас она больше, чем в 2008 году. А 1% самых богатых становится еще богаче. Неолиберализм стал системой, запрограммированной на постоянные катастрофические провалы.

Разрушилась двухсотлетняя схема промышленного капитализма, при которой из-за экономического кризиса возникают новые формы технологической инновации, которые выгодны для всех. Прежде сила организованного труда вынуждала организации и предпринимателей больше не возрождать устаревшие бизнес-модели, а придумывать новые формы капитализма. В настоящий момент со стороны рабочей силы подобного давления нет. В результате большая часть предпринимательского класса превратилась в неолуддитов. Они имеют возможность создавать лаборатории для секвенирования генома, а они вместо этого открывают химчистки и кофейни.

Сейчас мы окружены не просто умными машинами, но новым слоем реальности, сконцентрированном на информации. Самолет управляется компьютером, его разрабатывали, тестировали и виртуально производили на компьютере огромное количество раз, и он отсылает разработчикам информацию в реальном времени. Люди на борту — если им повезло — сидят в интернете. С земли он выглядит такой же металлической птицей, как в эпоху Джеймса Бонда. Но сегодня это одновременно и умная машина, и узел в сети. Он производит информацию.

Но чего стоит вся эта информация? В бухгалтерии нет ответа на этот вопрос: интеллектуальная собственность сейчас оценивается бухгалтерами лишь на основании догадок. Для этого нужна будет форма отчетности, включающая неэкономические риски и выгоды. Что-то испорчено в нашей логике — в том, как мы даем оценку самой важной вещи на свете.

***

Великий технологический прорыв начала XXI века состоит не только в новых предметах и процессах, но и в том, что старые получают интеллектуальное качество. Информационная составляющая продуктов оказывается более ценной, чем физические вещи, из которых их производили. Но это ценность в смысле полезности, а не в смысле стоимости актива или обменной ценности. Это очень некапиталистическая логика.

Во время и сразу после Второй мировой экономисты рассматривали информацию исключительно как «общественное благо». Правительство США даже постановило, что нельзя извлекать прибыль из патентов — только из самого производственного процесса. Потом мы стали понимать интеллектуальную собственность. В 1962 году экономический гуру Кеннет Эрроу сказал, что в свободной рыночной экономике цель изобретения — создание прав интеллектуальной собственности.

И это проявляется во всех моделях цифрового бизнеса: монополизировать и защитить данные, захватить свободно обращающиеся социальные данные, созданные благодаря взаимодействию пользователей, направить коммерческие силы в те области производства данных, которые прежде были некоммерческими, выискивать прогностическую ценность в имеющихся данных — главное, чтобы никто, кроме корпорации, не смог воспользоваться этими результатами. А это, с другой стороны, значит, что экономика, которая построена на полном использовании информации, нетерпима к свободному рынку и абсолютным правам интеллектуальной собственности.

Последние двадцать пять лет экономика пыталась справиться с этой проблемой: все мейнстримовые экономические теории опираются на состояние дефицита, но самая динамичная сила в нашем мире — это сила изобилия, которая хочет быть свободной. Я видел попытки экономистов и бизнес-гуру сформулировать рамки, в которых будет понятно экономическое развитие, основанное на изобилии принадлежащей всему обществу информации. Но вообще-то их уже придумал один экономист XIX века. Его звали Карл Маркс.

Левые интеллектуалы 1960-х признают, что один текст Маркса «подрывает все серьезные мыслимые до сих пор интерпретации Маркса». Этот текст называется «Фрагмент о машинах». В нем Маркс воображает экономику, где главная роль машин — производить, а главная роль людей — надзирать за ними. В такой экономике главной производительной силой будет информация. Производительная сила автоматизированного ткацкого станка, телеграфа или парового локомотива не зависела от количества труда, затраченного на их производство. Она зависела от состояния знаний в обществе. Организация и знания вносили больший вклад в производительную силу, чем работа по изготовлению машин и управлению ими.

Это революционное заявление. Оно предполагает, что как только знание становится производительной силой, главный вопрос уже не в том, как соотносятся прибыль и зарплаты, а в том, кто контролирует «силу знания». В экономике, где машины выполняют большую часть работы, знание, запертое внутри машин, должно стать «социальным», писал Маркс. Он представлял «идеальную машину», которая существует вечно и не стоит ничего. Такая машина не добавляет издержек в процесс производства и быстро снижает цену, прибыльность и трудозатраты во всем, к чему прикасается. Если исходить из того, что софт — это машина, и что объемы памяти, пропускной способности и процессорной мощности стремительно снижаются, понятна ценность идеи Маркса. Нас окружают машины, которые не стоят нам ничего и могут — если мы захотим — существовать вечно.

В этих рассуждениях, опубликованных только в середине XX века, Маркс представлял, как информация будет храниться в неком «общем интеллекте» — когда все люди на Земле соединены общим социальным знанием, и каждое обновление этого знания приносит пользу всем. Это нечто похожее на информационную экономику, в которой мы живем. И Маркс считал, что существование такого феномена покончит с капитализмом.