После горячей войны (кровопролитный вооруженный конфликт), после холодной войны настало время мертвой войны. Она характеризуется дегенеративной формой, которая заключается в манипуляциях с заложниками и переговорах. Заложник занял место воина.
    Все мы стратегические заложники: наше место обязательного пребывания — экран телевизора, где мы ежедневно подвергаемся виртуальной бомбардировке и в то же время выступаем в качестве меновой стоимости. Мы пребываем ни в логике войны, ни в логике мира, но в логике апотропии, которая неуклонно прокладывала себе путь на протяжении сорока лет холодной войны, чтобы прийти к развязке — в логике немощных событий, к которым относятся как события в Восточной Европе, так и война в Персидском заливе. Перипетия анорексичной истории, а теперь и анорексичной войны: отныне она не пожирает противника, поскольку не видит в нем врага, достойного вызова и уничтожения, а, следовательно, пожирает саму себя. Медиа привлекают внимание к войне, война привлекает внимание к медиа, а реклама конкурирует с войной. Реклама — самый живучий паразит всей нашей культуры. Она, без сомнения, пережила бы даже ядерную войну. Впрочем, есть у нее и подобие биологической функции: так же как растения-паразиты или микрофлора кишечника, пожирая нашу субстанцию (пищу для ума), она позволяет нам усваивать то, что мы поглощаем, — превращает мир и насилие мира в удобоваримую субстанцию. Так что же это: война или реклама?
    Безусловно, Иран и Ирак сделали все возможное, чтобы сохранить фикцию кровопролитной, братоубийственной, изматывающей и нескончаемой войны (в духе Первой мировой). Хоть третьей мировой войны и не было, но все мы уже по ту ее сторону, если можно так выразиться, в утопическом пространстве после войны, которой не было, и именно в саспенсе, вызванном этим не было, разворачиваются нынешние конфликты, и возникает вопрос: возможно ли войне вообще быть? Это война излишков (средств вооружения, материальной части и т. д.), война избавления от балласта, чистки складов, распродажи и уценки, а также экспериментального внедрения и презентации будущего ассортимента вооружений.
    Маскарад информации с ее паническим шантажом: искаженные лица, предающийся проституированию образ, образ непостижимого страдания. На наших телеэкранах нам остается лишь симптоматическое чтение эффектов войны, либо эффектов дискурса о войне, или полностью спекулятивных стратегических оценок, аналогичных оценкам в области исследования общественного мнения. Информация подобна неинтеллектуальной ракете, которая никогда не находит свою цель. То, что производство ложных целей стало значимой отраслью военной промышленности, так же как производство плацебо стало значимой отраслью фармацевтической промышленности, а фальшивки процветают в арт-индустрии, не говоря уже о том, что информация стала попросту приоритетной отраслью индустрии, — все это признак того, что мы вступили в мир обмана, где вся культура усердно трудится над своей подделкой. Это также означает, что этот мир больше не питает никаких иллюзий о себе.
    Утопия реального времени делает событие одновременным в каждой точке земного шара. А то, что мы переживаем в режиме реального времени, это не событие в натуральную величину (точнее сказать, образ события в виртуальную величину), а созерцание разлагающегося события.
    Единственное, на что мы можем надеяться, это увидеть смерть в прямом эфире (метафорически, конечно), иными словами, событие, как оно есть, должно дезорганизовывать, разрушать информацию, вместо того чтобы она искусственно измышляла его и истолковывала. Вот единственно возможная информационная революция, которая означала бы полный переворот нашего понимания информации, но она вряд ли произойдет в ближайшем будущем. А до тех пор будет продолжаться инволюция и окаменение события в информации, и, чем ближе мы будем к реальному времени и прямому эфиру, тем дальше мы продвинемся в этом направлении.
    Переняв израильский стиль,  американцы отныне будут экспортировать его повсюду и, так же как израильтяне, замкнутся в спирали безусловной репрессии. Для американцев не существует врага как такового. Мы уничтожим вас, когда сочтем это нужным. <...> Победа модели важнее, чем победа на поле боя. Военный успех увековечивает торжество вооружения, но успех программирования увековечивает поражение времени. Цифровая обработка войны, электрокуция всякой живой реакции и всякой живой инициативы, включая собственную, — все это важнее с точки зрения системы всеобщей апотропии (как друзей, так и врагов), чем конечный результат на поле боя.
    Мы далеки от всеобщего уничтожения, холокоста или атомного  апокалипсиса; тотальная война существует лишь в качестве архаичной воображаемой медиаистерии. Напротив, война такого вида, как эта — превентивная, устрашающая, карательная, — предупреждение всем: не впадайте в крайности и мерьте себя той же мерой. <...> Война измеряется не степенью накала, а ее спекулятивным развертыванием в абстрактном, электронном информационном пространстве, том самом, где происходит и движение капитала.
    Иракцы взрывают гражданские объекты, чтобы убедить всех, что это грязная война. Американцы манипулируют спутниковой информацией, чтобы убедить всех, что это чистая война. Все это — иллюзия реальности.
Фальшивая война, вводящая в заблуждение, даже не иллюзия — дезиллюзия войны, связанная не только с военной расчетливостью, которая производит уродливую профилактику этой военной машины, но также и с ментальной дезиллюзией самих воюющих и глобальным разочарованием всех остальных, которое принесла информация.
    Апотропия происходит также и в наших головах. Дополнением к безусловности симулякров на поля боя является приучение всех нас к безусловному восприятию симулякров в эфире. Нужно исключить всякую возможность понимания события. А если люди смутно осознают, что стали жертвой этого умиротворения и дезиллюзии образов, они продолжают терпеть это надувательство и оставаться в плену очевидности монтажа этой войны.
    Само распространение вооружения (атомного) только и может гарантировать эффективность глобальной системы сдерживания путем устрашения и оттянуть войну до бесконечности. Нынешняя политика нераспространения играет с огнем: всегда будет достаточно безумцев, готовых бросить архаичный вызов по эту сторону ответного атомного удара, о чем свидетельствует пример Саддама. Раз дело обстоит таким образом, мы должны уповать скорее на распространение вооружения, чем на (никогда не соблюдаемое) его ограничение. И в этом случае следовало бы принять во внимание, какие благотворные перверсивные последствия может принести распространение.
    100 000 мертвых иракцев стали не чем иным, как ценой крови, оставленным залогом, последней обманкой, которой пожертвовал Саддам в соответствии с рассчитанной эквивалентностью для того, чтобы сохранить свою власть. Лишь мертвые могли бы доказать, что эта война все-таки была войной, а не постыдным и никчемным надувательством, запрограммированной и мелодраматизированной версией того, что некогда было драмой войны. Однако можно быть уверенным, что следующая такого рода мыльная опера будет принята с еще большей доверчивостью, некритической и беззаботной.

    Блеф и информация служат афродизиаком для войны. У нас есть настоятельная потребность в симуляции, пусть даже и симуляции войны, более насущная, чем потребность в молоке, сладостях или свободе, и у нас есть непосредственная интуиция, каким образом это можно получить. И это тоже фундаментальные достижения нашей демократии: функция образа, функция шантажа, функция информации, функция спекуляции. Обсценная функция афродизиака — как приманка события, приманка войны. Функция наркотика. У нас нет потребности в реальной войне, а к реальной драме у нас нет вкуса.
    Строго говоря, электронная война не имеет политических целей: она выступает в качестве профилактической электросудорожной терапии всякого будущего конфликта. В электронной войне больше нет противника, есть лишь непокорный элемент, который необходимо нейтрализовать и консенсуализировать, чем и занимаются американцы, народ-миссионер, который приведет весь мир <...> с помощью электрошока к наименьшему общему глобально-демократическому знаменателю. При этом наименьшим общим множителем является информация во всех своих проявлениях, которая по мере своего распространения до бесконечности все больше и больше стремится к нулевой степени контента. В этом смысле консенсус, как нулевая степень демократии, и информация, как нулевая степень высказывания, находятся в тесном сродстве: Новый Мировой Порядок будет одновременно консенсуальным и телевизуальным.

Дух терроризма

    Какой еще путь, кроме террористического, можно избрать для изменения положения вещей в ситуации полной монополизации глобальной власти, в ситуации столь чудовищной концентрации всех функций в технократической машинерии при полном единомыслии и полном отсутствии инакомыслия? Это сама система создала объективные условия для столь жестокого возмездия. Прибрав все карты для себя, она вынудила Другого менять правила игры. И новые правила будут жестокие, потому что ставка жестока. Терроризм — акт восстановления непокорной единичности в самом сердце системы обобщенного обмена. Все сингулярности (племена, отдельные личности, культуры), которые заплатили смертью за установление глобального оборота всего и вся, управляемого единственной властью, сегодня мстят за себя с помощью террористического разворота.
Террор против террора — за этим больше не стоит никакой идеологии. Энергия, которая питает террор, не имеет строгой причины и не может быть понята в рамках какой-либо идеологии, даже исламистской. Больше нет демаркационной линии, которая позволяла бы его обозначить, терроризм находится в самом сердце культуры, которая с ним борется, а видимый разрыв (и ненависть), который в глобальном плане разделяет эксплуатируемые и слаборазвитые страны с западным миром, тайно соединяется с внутренним разломом в господствующей системе. Эта система может противостоять любому видимому антагонизму. Но другой, вирусной структуре — как если бы диспозитив власти выделял свой антидиспозитив, фермент своего собственного исчезновения, — такой форме практически автоматической реверсии  своей собственной мощи система ничего не может противопоставить.
    Таким образом, это не столкновение цивилизаций или религиозных убеждений, и это выходит далеко за рамки ислама и Америки, на которых пытаются сфокусировать конфликт, чтобы создать иллюзию видимого противостояния и возможности силового решения. Речь действительно идет о фундаментальном антагонизме, который указывает сквозь призму Америки (которая может быть и эпицентр глобализации, но не единственное ее воплощение) и сквозь призму ислама (который также не является воплощением терроризма) на столкновение торжествующей глобализации с самой собой. В этом смысле вполне можно говорить о мировой войне, но только не третьей, а четвертой и единственной действительно мировой, поскольку ставкой в этой войне является сама глобализация.
Первые две из мировых войн соответствовали классическому представлению о войне. Третья мировая война, которая конечно же была, но велась в виде холодной войны и апотропии, положила конец коммунизму. С каждым разом, от одной войны к другой, мы все больше приближались к единому мировому порядку. Сегодня этот порядок, практически подошедший к своему концу, сталкивается с антагонистическими силами, которые рассеяны внутри самого глобализма и которые проявляются во всех современных общественных потрясениях.
    Прямое столкновение настолько недостижимо, что время от времени требуется спасать саму идею войны с помощью показных инсценировок вроде войны в Заливе или в Афганистане. Но четвертая мировая война, она, как истина, всегда где-то рядом. Она есть то, что неотступно преследует любой мировой порядок, любое гегемонистское господство — если бы ислам господствовал в мире, терроризм был бы направлен против ислама. Так как то, что сопротивляется глобализации, и есть сам мир. Но ислам — это лишь двигающийся фронт кристаллизации этого антагонизма. Антагонизм повсюду — он в каждом из нас. Следовательно, террор против террора. Но террор асимметричный. Именно эта асимметрия делает глобальное всемогущество полностью безоружным. В столкновении с самим собой оно может лишь погрязнуть в собственной логике соотношения сил, без какой-либо возможности играть на территории символического вызова и смерти, о которых оно больше не имеет никакого представления, потому что вычеркнуло их из своей собственной культуры.
    До сих пор этой интегрирующей силе в основном удавалось поглощать и переваривать любой кризис, любую негативность, создавая тем самым
глубоко безнадежную ситуацию. Фундаментальным событием является то, что террористы прекратили лишать себя жизни впустую, то, что они пустили в ход свою собственную смерть так агрессивно и эффективно, основывая свою стратегию просто на интуиции, на интуиции того, что их противник чрезвычайно уязвим и что система достигла лишь квазисовершенства, а значит, может вспыхнуть от одной искры. Террористам удалось сделать из своей собственной смерти абсолютное оружие против системы,
    Итак, все здесь поставлено на смерть, причем не на грубое вторжение смерти в реальном времени и в прямом эфире, но на вторжение смерти более чем реальной, символической и жертвенной, то есть абсолютного и безапелляционного события. Этот и есть дух терроризма. Террористическая гипотеза состоит в том, что система сама должна покончить с собой в ответ на многократные вызовы смертей и самоубийств. Поскольку ни система, ни власть сами не смогут избавиться от символического долга, в этой ловушке и заключается единственный шанс их коллапса.
Все меняется с того момента, когда террористы начали сопрягать все доступные современные средства со своим в высшей степени символическим оружием. Как на уровне образов и информации нет возможности различения между спектакулярным и символическим, так нет возможности различения между преступлением и возмездием. И в этом неконтролируемом развязывании реверсивности заключается настоящая победа терроризма. Вплоть до того, что либеральная идея, еще новая и свежая, уже начинает умирать в сознании и нравах, и либеральная глобализация будет осуществляться в форме совершенно противоположной: в виде полицейской глобализации, тотального контроля и террора безопасности. Либерализация закончится максимальным принуждением и ограничением и приведет к созданию общества, которое будет максимально приближено к фундаменталистскому.
    Американские башни исчезли. Но они оставили нам символ своего исчезновения, символ возможного исчезновения того всемогущества, которое они олицетворяли. Что бы ни случилось в дальнейшем, это исчезновение уже произошло здесь, в настоящий момент. Когда западная культура видит, как одна за другой блекнут все ее ценности, она угасает в худшем смысле этого слова. Можно сказать, что террористические акты буквально «самоубили» Запад. Но именно этот наш уже опустошенный мир нужно еще и разрушить. Разрушить его символически. Это отнюдь не то же самое. И если первое мы могли сделать сами, то второе смогут сделать только Другие. Даже в акте возмездия или на войне виден тот же самый недостаток воображения — та же самая невозможность восприятия Другого как полноправного противника, то же самое чудесное решение, которое состоит в том, чтобы истреблять его и стирать с лица земли без лишних церемоний. На самом деле мы уже живем в полной мере негационистском обществе. Больше ни одно событие не является реальным. Теракты, судебные процессы, война, коррупция, опросы общественного мнения — больше нет ничего, что не было бы сфальсифицировано или неразрешимо.
Если терроризму и физической нестабильности можно противопоставить весь аппарат репрессии и апотропии, то от этой ментальной нестабильности нас ничто не защитит. Впрочем, все стратегии общественной безопасности являются лишь продолжением террора. Призрак терроризма вынуждает Запад терроризировать самого себя: планетарная полицейская сеть и являющаяся эквивалентом напряженности всеобщей холодной войны четвертая мировая проникает в наши тела и нравы. Сегодняшний терроризм является современником глобализации, и, чтобы уловить его особенности, необходимо представить краткую генеалогию глобализации в ее соотношении с универсальным и сингулярным.
    Универсализация связана с правами человека, разнообразными свободами, культурой, демократией. Глобализация — с технологиями, рынком, туризмом, информацией. Глобализация представляется неотвратимой, тогда как универсализация скорее на пути к исчезновению. Всякая культура, которая универсализируется, теряет свою сингулярность и погибает. Фактически, универсальное погибает в процессе глобализации. Глобализация обменов кладет конец универсальности ценностей. То, что глобализируется в первую очередь, это рынок, все разнообразие обменов и товаров, непрерывный денежный оборот. Для нас зеркало универсализма разбито. Но, может быть, это шанс, потому что в осколках этого разбитого зеркала все сингулярности появятся вновь: те, что считались под угрозой, уцелеют; те, что считались погибшими, воскреснут.
    Ситуация радикализируется по мере того, как общечеловеческие ценности теряют свой авторитет и легитимность. До тех пор пока они были необходимы в качестве посреднических ценностей, им удавалось с большим или меньшим успехом интегрировать сингулярности как различия в универсальной культуре различий, но отныне им это больше не удается, потому что торжествующая глобализация сметает все различия и ценности, кладя начало
совершенно безразличной культуре (или бескультурью). С тех пор как исчез универсализм, всемогущая глобальная техноструктура осталась лицом к лицу со вновь одичавшими и предоставленными самим себе сингулярностями. Универсализм имел свой исторический шанс, но сегодня — в столкновении с безальтернативным мировым порядком, с одной стороны, и с неуправляемыми или восстающими сингулярностями — с другой — понятия свободы, демократии,
прав человека сильно блекнут, превращаясь в фантомы исчезнувшего универсализма.
    Неизбежна ли глобализация? Все другие культуры, в отличие от нашей, каким-то образом смогли избежать фатальности безразличного обмена.
Где критический порог перехода к универсальному, а затем к глобальному?
    Однако игра еще не закончилась и глобализация заведомо не выиграла. Перед лицом этой гомогенизирующей и разлагающей власти видно, как повсюду возникают гетерогенные силы — не просто разные, но антагонистические. За все более сильным сопротивлением глобализации, сопротивлением социальным и политическим, надо видеть нечто большее, чем архаичное неповиновение: что-то вроде мучительного ревизионизма касательно достижений модерности и «прогресса», что-то вроде отторжения не только глобальной техноструктуры, но и ментальной структуры эквивалентности всех культур. Все то, что сегодня является событием, действует против этой абстрактной универсальности глобального, включая антагонизм ислама и западных ценностей.
    Для глобального всемогущества, не менее фундаменталистского, чем религиозная ортодоксия, все отличные от него сингулярные формы <...> обречены либо на добровольное или принудительное возвращение в лоно глобального порядка, либо на исчезновение. Миссия Запада заключается в том, чтобы всеми доступными средствами подчинить многообразие культур бесчеловечному закону эквивалентности. Культура, которая утратила свои собственные ценности, может лишь мстить другим за то, что они у них есть. Цель — сокращение всех непокорных зон, колонизация и покорение всех диких пространств, как географических, так и ментальных.
    Худшее, чему может подвергнуться глобальное всемогущество, это не агрессия или разрушение, это унижение. И 11 сентября оно было унижено, поскольку террористы нанесли ему то, что оно не сможет вернуть. Все ответные действия, какие теперь применяет аппарат, связаны только с физической расплатой, в то время как поражение было нанесено символически. Война является ответом на агрессию, но не на брошенный вызов. Единственный способ принять вызов — это унизить Другого в ответ.
    11 сентября запустило не только процесс переживания, но и одновременно
невероятный процесс предохранения: американцы старались сделать так, чтобы 11 сентября не произошло, согласно тому же принципу пресечения, но
в этот раз в ретроспективном плане. Стремление безнадежное и бесцельное.
Но в таком случае какова же окончательная стратегия или что же является объективным результатом этого превентивного шантажа? Речь идет не о предотвращении преступления, воцарении Добра или направлении мира на путь истинный. И даже цены на нефть и непосредственные геостратегические соображения не являются основным мотивом.   Конечная причина состоит в том, чтобы установить порядок абсолютной безопасности, повсеместной нейтрализации населения на основе окончательной и бесповоротной бессобытийности. В каком-то смысле можно сказать, что речь идет о конце истории, однако вовсе не под знаком торжествующего либерализма и достижения демократии, как у Фукуямы, а на основе превентивного террора, который кладет конец всякому возможному событию.
Фактически, мы все — заложники власти, и мы имеем дело с коалицией всех властей против всего населения, сегодня это совершенно очевидно на примере неизбежности войны, которая, независимо от мнения мирового сообщества, произойдет в любом случае.
    Глядя на эту глобальную ситуацию, остается признать правоту Вирильо, который говорит о гражданской войне планетарного масштаба. Самое драматичное политическое последствие всех этих событий заключается в крушении такого понятия, как международное сообщество, и, в более широком смысле, всей системы представительства и легитимности.
То, что совершили террористы, было событием необыкновенным, невыносимо странным. Грядущая не-война кладет начало зловещей обыденности террора.

    Для того чтобы образы представляли собой подлинную информацию, они должны отличаться от войны. Однако теперь они стали точно такими же виртуальными, как и война, а следовательно, их специфическое насилие лишь прибавляется к специфическому насилию войны. Во всем этом, и особенно в последнем эпизоде иракской войны, есть имманентная справедливость образа: тот, кто делает ставку на зрелище, от зрелища и погибнет. Хотите властвовать с помощью образов? Тогда их обратная сторона вас и погубит. Американцы извлекают из этого и еще будут извлекать горький опыт. 11 сентября 2001 года стало коренным переломом. С появлением и широким распространением террора и антитеррора стало очевидно, что все великие мифы будущего — Прогресс, Технонаука, История, которые до сих пор являлись, так или иначе, воображаемым образом всей западной, а затем мировой культуры и модерности, — с треском провалились.
    В результате этого крушения появилось бесчисленное множество мелких сказаний — религиозных, этнических, политических — или же крупное, но фальшивое повествование о всепланетной информатизации. Но всего этого не достаточно, и глобализация в долгосрочной перспективе невозможна без линии схода. Не имея возможности представить себе светлое будущее, мы должны создать другую форму символического сплочения, в основе которого будет нечто иное, чем политика, экономика и моральные ценности, — первичный и основополагающий миф. Нечто, что сплотит человеческую общность любой ценой.
    Ислам это современная сила, которая пытается противостоять глобализму и модернизму в их системе координат — политических, экономических, технологических и прочих. Запад стал доминирующей силой, и это — унижение для других цивилизаций. Западные ценности таковыми более не являются — мы сами их уничтожили. Наша система к ним равнодушна; она отлажена, высокотехнологична, оперативно функционирует, но о ценностях нет и речи. У мусульман они есть, а у нас — нет. <...> Мы движемся с нарастающей скоростью, но не знаем куда.
    Демократия обладает большим запасом возможностей автокоррекции, самоналадки. Но сегодня, похоже, эти возможности истощились. Взять хотя бы систему народного представительства — посмотрите, во что она превратилась в
Америке. Это не демократия, это издевательство. Права человека, свобода, демократия — все это превратилось в пародию. И очень мало шансов, что систему можно откорректировать.
    Наша система достигла стадии предельной насыщенности и теперь начинает опошляться — происходит нивелирование ценностей. Все культуры упрощаются, делаются всеобщим достоянием, поскольку идет широкий обмен. Все становится равноценным, эквивалентным, и в этот момент всеобщего упрощения окончательно уходят страсть, идеал. Упадок ли это — не знаю. Скорее речь идет о движении к тотальной банальности. Если вспомнить теорию катастроф, то я бы сказал, что западная система входит в фазу энтропии, ее энергетика истощается. Но эта негативная тенденция проявляется в форме своей противоположности. Смотрите: глобализация означает, помимо прочего, огромный поток информации, который все нарастает. Чем больше информации, тем интенсивнее процесс обмена ею — вроде бы движемся к абсолютному прогрессу. Но в какой-то момент становится ясно, что, чем больше информации, тем ее в реальности меньше: когда ее слишком много, она перестает восприниматься. В этом парадокс глобализации: передозировка информации приводит к дезинформации, порождая энтропию. И все же энтропия — это не упадок, это другое: это физическая форма нивелирования, обезличивания системы.
    Запад сегодня представляет собой модель того, через что придется пройти другим культурам: или ты адаптируешься к глобализации, или исчезаешь. Западная культура — это модель эквивалентности, которая противопоставляет себя всем прочим культурам. Прочие — они своеобразные, оригинальные, они не эквивалентны друг другу, и обмен между ними не происходит. А в западной цивилизации все смешалось, все универсально и индифферентно, своеобразия и оригинальности больше нет. Всем остальным предлагается встроиться в схему западной эквивалентности, и здесь — по аналогии с теорией катастроф — можно уже говорить о теории хаоса. С появлением первоначального элемента процесс идет с ускорением, последствия теряют нормальные пропорции, рациональный порядок вещей уходит, нормальные причинно-следственные
связи утрачиваются. Словом, хаос.
    Раньше, когда мир был проще, можно было что-то предсказать, предвидеть. Сегодня будущее непредсказуемо, ход событий приобрел хаотичный, случайный характер. И тот, кто вам скажет: я знаю, что будет, — это шарлатан. С точки зрения морали мы полагаем, что, чем больше в мире добра, тем меньше зла. Но это заблуждение, на самом деле, чем больше добра, тем больше и зла. Это даже не противоречие, это проблема, и проблема практически неразрешимая. Более того, если уничтожить все зло, то исчезнет и добро. А ведь уничтожение зла: болезней, несчастий, смерти — это как раз задача, которую ставит перед собой человеческая цивилизация. На самом же деле, уничтожая зло, мы уничтожаем ту энегию, за счет которой развиваемся. Мне кажется, что там, где нет ни добра, ни зла, там — ад.
В идеально задуманной, сбалансированной модели универсума они должны уравновешивать друг друга.
    Мы же не желаем принять зло как очевидность. Прекрасный пример тому дают американцы: они просто не могут представить себе зло — его для них не существует. И когда в один прекрасный момент оно является им во всей своей красе, как это случилось одиннадцатого сентября, они приходят в полный ужас.

    Глобализация ведет мир все к большей дискриминации. Будет класс привилегированных — в основном из белой расы, хотя он может включать и представителей других культур. То есть будут хозяева создающейся сети — денег, информации, технологий — и будут изгои, которых абсолютное большинство. Иными словами, глобализация — это отход от демократии, и неравенство будет нарастать по мере обострения демографических проблем. До сих пор мы имели дело с традиционными противоречиями — слаборазвитые страны, третий мир и так далее. Эти противоречия разрешались через мировые кризисы. Сегодня они остаются, но появляются и новые.
    Если эволюция продолжится в том же направлении, что и сейчас, то Африка, например, превратится в хранилище людских резервов, только их трудно будет отнести к человеческому роду. С другой стороны, мы получим суперклон белой расы, очень продвинутый в развитии и располагающий современнейшим технологическим инструментарием, властью и деньгами. И если прежние противоречия выливались в кризисы, то нынешняя ситуация в перспективе создает идеальные условия для мировой революции. А как иначе обитатели будущего всемирного гетто смогут оспорить огромные привилегии абсолютного меньшинства населения? Хочу надеяться, что этого не случится, хотя я не вижу силы, способной сломать все более отчетливую линию демаркации между хозяевами и изгоями.

    Сама ситуация становится террористической. Должен быть взрыв, но это будет не политический или военный кризис, это будет взрыв терроризма. Здесь уместно вспомнить прекрасную новеллу Борхеса. Некая империя поработила все соседние народы и приговорила их оставаться по ту сторону зеркала. Так, что рабы должны были походить на своих хозяев, быть их отражением. То есть фактически перестать существовать, попав в ситуацию полной дискриминации. Однако с течением времени народы в зеркале начали терять сходство с хозяевами, вновь обретать свои собственные черты, и в какой-то момент, пишет Борхес, они перейдут на ту сторону зеркала и там победят. И это будет мегасобытие, перед которым померкнет даже одиннадцатое сентября.