Застой, или, в нейтральной формулировке, «брежневское время», стал главной темой политической полемики в современной России. Однако это обсуждение слишком догматично — одни заранее связывают «путинскую стабильность» с анекдотичной властью советских старцев, другие видят в брежневской эпохе признаки реального социализма и бескризисного развития общества. Правда всегда сложнее идеологических предубеждений. Каким в реальности был застой и чем конкретно он похож и не похож на наше время?

Всемирная революция 1968 года в равной мере охватила и капиталистический лагерь, и социалистический. Ключевая разница в том, что западный мир вошел в череду жестоких кризисов, но выстоял, а социалистический предпочел «замороженную» стабильность, но в итоге рухнул. Застой в отличие от брежневского времени, начавшегося в 1964 году, — это время после весны 1968-го.

В исследовании про шестидесятников («Утопия 60», «РР» № 22 (150) от 10 июня 2010 года) мы вынуждены были зафиксировать, что СССР потерял свой исторический шанс именно после разгрома Пражской весны и подавления внутренней полемики о будущем коммунистического проекта. Но взамен советский народ получил почти 20 лет «отдыха» от большой истории, от беспримерного напряжения сил, выпавшего ему на долю в ХХ веке. В застой страна много инвестировала, бурно развивалась, дала миру блестящие образцы культуры, а население богатело. Но этого оказалось мало для того, чтобы остаться в истории. Почему?

Двоемыслие

Фактический отказ от реального коммунистического проекта, закрытие после 1968 года полемики о «социализме с человеческим лицом» привели к официальному лицемерию и внутренней эмиграции.

— В коммунизм я не верил уже к первому классу, — подтверждает драматург Михаил Угаров. — Но это не я, это мои родители. Хотя никогда они вслух этого не говорили, но мне еще маленькому было понятно: это такая игра, в которую взрослые зачем-то играют.

Хрущевская оттепель была эпохой больших амбиций: КПСС обещала построить коммунизм за двадцать лет, рост левого движения на Западе подчеркивал авангардный характер советского государства, победа кубинской революции символически приближала коммунизм к самой Америке. В застой все эти амбиции куда-то исчезли.

Не исключено, что многие по инерции еще считали, что рано или поздно коммунизм победит во всем мире, но предпринимать для этого какие-то усилия большинство советских людей не собиралось. Предполагалось, что это произойдет естественным путем, без их участия.

Пятилетка юбилеев (1967-й — 50 лет Октябрьской революции, 1968-й — 50 лет Советской армии, 1972-й — 50 лет Пионерской организации) сопровождалась перепроизводством агитпродукции. Слова официальных лозунгов и передовиц окончательно утратили свой смысл.

— Первое сомнение в реальности происходящего закралось, когда я узнал из «Пионерской правды», что «все пионеры на марше» и надо обязательно стать «правофланговым». Что означает этот набор слов, честно говоря, я до сих пор не могу себе объяснить, — рассказывает Кирилл Бакуркин, преподаватель из Братска. — С годами это ощущение виртуальности только усиливалось. А к окончанию школы имитация любой деятельности стала уже понятна и привычна.

Писатель Юрий Нагибин 4 февраля 1969 года писал в дневнике: «Я утратил чувство ориентации в окружающем и стал неконтактен. И никак не могу настроить себя на волну кромешной государственной лжи. Я близок к умопомешательству от газетной вони, я почти плачу, случайно услышав радио или наткнувшись на гадкую рожу телеобозревателя».

Началась массовая эмиграция. Именно тогда появилось выражение «еврейская жена как способ передвижения». Но гораздо более масштабным явлением стала эмиграция внутренняя, неполитические формы фронды. Так, движение любителей самодеятельной песни, КСП, на пике своего развития в конце 70-х объединяло несколько сот тысяч молодых людей по всей стране.

Еще более радикальным вариантом стал уход на задворки социально-экономической системы в принципе. Именно так на исходе 70-х появились первые дауншифтеры отечественной истории — так называемое поколение дворников и сторожей. «Публика у нас довольно своеобразная, — говорит старший диспетчер котельной герою Довлатова в его “Компромиссе”. — Олежка, например, буддист. Последователь школы “дзен”… Худ — живописец, левое крыло мирового авангарда. Работает в традициях метафизического синтеза. Ну а я человек простой. Занимаюсь в свободное время теорией музыки». В котельной начался творческий путь Виктора Цоя. Работая лифтером, опубликовала несколько десятков научных работ известный ученый-антиковед Нина Брагинская.

Именно в 70-е окончательно оформляются две параллельные культуры, которые все меньше соприкасаются, — официальная и подпольная.

Наконец, в 70-х начинает бешено развиваться самая народная форма контркультуры — рок. Каждый ДК, каждая «стекляшка» вечером превращается в место нелегальных концертов (заработок с одной площадки мог составлять 800–2000 рублей), молодые люди готовы слушать любую лажу — лишь бы не Зыкину и не Кобзона.

Театральные режиссеры ставят спектакли «датские» и нормальные. «Датские» — это к датам, чтобы удовлетворить цензоров и партийные власти. В разные стороны расходятся обласканные властью «литературные генералы» и диссидентствующие писатели. Некоторые (Николай Носов, Валентин Берестов) уходят в детскую литературу, где, как ни странно, можно сказать больше, чем во взрослой. Официальная же литература деградирует.

Но при всей этой творческой независимости и стремительной герметизации частной жизни участники художественного подполья редко выпадают из социума. Напротив, многие успешно работают внутри системы — правда, лишь в маргинальных, относительно свободных от диктата идеологии областях. Московские концептуалисты живут как настоящий средний класс: квартиры, мастерские, зарплаты… Илья Кабаков даже владеет автомобилем «жигули»!

Источник этого благосостояния — халтура на ниве детской или журнальной иллюстрации, журналистика или даже ваяние скульптур для детских площадок. А «близкий к умопомешательству от газетной вони» Нагибин — успешный сценарист советских фильмов. Сочетание политического оледенения с бешеной творческой активностью в подполье, в серых зонах системы, наверное, главный парадокс брежневской эпохи.

Где мы сейчас

Нынешнему времени подходят не столько экономические, сколько культурные параллели, — уверяет экономист Александр Аузан. — Эпохе застоя свойственны имитационные ритуалы, действа. Поэтому съезды «Единой России» напоминают поздние съезды КПСС. Знаменитая фраза «Они нам как бы платят деньги, а мы как бы работаем» наиболее точно отражает суть таких отношений.

При этом сейчас в плане самореализации «все можно», но бурного роста «альтернативной» творческой культуры не просматривается. Есть и существенное отличие нынешнего «двоемыслия» от застойного.

— Во-первых, — фиксирует эти различия политолог Глеб Павловский, — Советский Союз был идеократическим государством, где консенсус достигался через идеологию. То есть от гражданина требовалось признавать официальную идеологию. Это создавало для гражданина возможность идеологического оспаривания советского руководства, что в конце концов его ослабило и делегитимизировало. Наша власть не легитимизируется никакими ценностями, никакими усилиями, она от них свободна. У нас идей нет. Мы прагматики. И второй момент — свобода отказа. В Советском Союзе ты не мог отказаться от участия и не мог уехать из страны. У нас, наоборот, власти делают все, чтобы ты мог свободно воспользоваться правом на отказ. Если тебе не нравится, не хочешь участвовать, то ты можешь уехать или жить частной жизнью, выбросить телевизор в окно и не знать о том, кто сегодня президент. Кстати, это делает систему значительно более устойчивой.

Советский анекдот

Приходит человек в поликлинику и просит записать его на прием к врачу «ухо-глаз». «Такого врача не существует. Что вас беспокоит?» — «Понимаете, я постоянно слышу одно, а вижу совершенно другое».

Российский анекдот

Встреча с избирателями. Кандидат от «Единой России» делает доклад о достижениях в экономике:

— В городе Ижевск усилиями партии «Единая Россия» по плану Путина построена электростанция…

Реплика из зала:

— Я только что оттуда. Никакой электростанции там нет!

Лектор продолжает:

— В городе Рязань стараниями партии «Единая Россия» по плану Путина построена ТЭЦ…

Тот же голос:

— Неделю назад я там был. Никакой ТЭЦ нет, народ дровами топит!

Лектор взрывается:

— А вам нужно поменьше шляться и побольше телевизор смотреть!

Потребительский бум

Уровень жизни в застойную эпоху повышался очень быстро, но все же медленнее, чем росли потребительские запросы граждан, и гораздо медленнее, чем на Западе, который сумел найти в массовом потребителе ресурс роста.

В 1972 году в СССР из магазинов внезапно исчезла туалетная бумага. Как этот «сортирный вопрос» решался на высшем уровне, рассказывает в своих воспоминаниях тогдашний помощник председателя Совета министров РСФСР Владимир Александров. В его обязанности входило ежедневное информирование главы российского правительства Соломенцева. Он рассказал ему о дефиците и предложил увеличить производство, но получил отказ. Соломенцев сказал: «Ты предлагаешь продукцию двух таких заводов, как Братский лесоперерабатывающий комплекс, спустить в унитаз. Вспомни, поэт Евтушенко целую поэму написал о строительстве Братска. А тут получается, что труд тысяч людей уходит в канализацию. Как я могу с таким предложением выйти в Госплан, в союзное правительство? Мне скажут, что бумаги на Политиздат, на газеты не хватает».

Александров отозвал свое предложение: «Я взглянул вновь на цифры — и на этот раз ужаснулся им. Ничтожные потребности одного человека, помноженные на статистику страны, превратились в величины стратегического масштаба».

Когда заходит разговор о качестве жизни, тема застойного дефицита всплывает самой первой. Экономика социалистической Венгрии, построенная Яношем Кадаром, в свое время получила название «гуляш-социализм» — за то, что страна практически не знала дефицита продуктов питания и каждый венгр мог позволить себе ежедневную порцию гуляша.

Советский Союз не построил гуляш-социализм, дефицит был во всех сферах, но свой вариант социализма в нем тоже сложился: с дачами, отпусками на юг, с массовыми «жигулями». По показателям индекса человеческого развития СССР входил в первую тридцатку мировых держав. Сухие цифры свидетельствуют о том, что уровень жизни в стране в застойные годы неуклонно повышался. Так, реальные доходы населения за время правления Брежнева выросли почти в 1,5 раза, бесплатным жильем были обеспечены более 160 млн человек, большинству населения был обеспечен доступ к бесплатной медицине.

— Потребности городского человека усложнились, — объясняет историк Александр Шубин. — Крестьяне, которые попадали в город, считали, что им повезло: вчера было полуголодное и необустроенное существование в деревне, а теперь есть крыша над головой в коммунальной квартире, одежда, заработок — это уже хорошо. Но во втором и третьем поколении молодой человек, который родился в таких условиях в городе, уже хочет жить в отдельной квартире, он хочет, чтобы в квартире был телевизор, холодильник. Затем он захочет хороший холодильник, хороший телевизор.

Этот естественный процесс в 70-е годы начинает противоречить основному принципу советской экономики, которая была построена в соответствии с другими задачами — обеспечения индустриального рывка и производства стандартной, прежде всего военной, продукции.

На удивление именно с начала застоя стали ухудшаться и демографические показатели: так, смертность в возрасте до года за период с 1973 по 1976 год выросла с 26,4 до 31,4 на тысячу новорожденных. Эту статистику стыдливо закрыли уже к 1975 году. То есть СССР начал отставать даже там, где централизованное плановое управление теоретически могло быть эффективно, — в социальной сфере.

Где мы сейчас

Советский дефицит полностью исчез, но недовольство, связанное с отставанием в уровне потребления, осталось. Слишком заметное социальное расслоение порождает у людей ощущение собственной бедности. Так, по данным фонда «Общественное мнение», 45% россиян считают себя бедными и лишь 1% — богатыми, хотя исследование, проведенное специалистами Высшей школы экономики, показывает, что сводный индекс благосостояния домашних хозяйств вырос на 32% по сравнению с последними годами советской власти. Правда, в том же исследовании сказано, что повышение благосостояния коснулось прежде всего 20% наиболее обеспеченных граждан страны, в то время как 40% населения с наименьшими доходами получают меньше, чем до начала реформ.

Крайне болезненным стал постепенный переход на рыночные рельсы таких сфер, как ЖКХ, образование и здравоохранение, которые традиционно считались «справедливо бесплатными». Между тем сегодня, например, до 55% студентов российских вузов так или иначе платят за собственное образование сами. Схожая ситуация наблюдается и в медицине: средняя доля частного финансирования здравоохранения в современной России превышает 40%, в то время как в европейских странах этот показатель едва переваливает за 20%.

Свою роль в возникновении социальной депрессии, как и в 70-е годы, играют и крупные государственные медиа, прежде всего телевидение. Но несколько иначе — парадоксальным сочетанием лицемерного политического оптимизма и чернухи в остальных новостях. Немецкие исследователи подсчитали, что количество «отрицательного контента» в современном российском общественно-политическом вещании превышает 75% (для сравнения: в Германии это 55%, в США — 60%).

Советский анекдот

Митинг на одном из советских заводов:

— Товарищи! Все мы слышали, что рабочие Детройта недоедают. В связи с этим мы требуем от американского правительства высылать нам все, что не доедают рабочие Детройта.

Российский анекдот

Из новостей: «Путин сказал, что нового кризиса не будет!»

— Как?!! Опять не будет?!! Только недавно же не было!!!

Теневая реальность

Отказавшись от мобилизационного типа управления страной, СССР не смог решиться на введение даже минимальных элементов самоорганизации и рынка, что определило расцвет неформальной (теневой) экономики.

Параллельная государству жизнь создает параллельную же экономику. Экономист Владимир Попов утверждает, что советская экономика хорошо описывается на основе всеобщих рыночных законов: связь темпов роста, денежной массы и реальной инфляции в СССР была примерно такая же, как и в других странах. Но вместо «руки рынка» работали воспетые Аркадием Райкиным снабженцы, которые позволяли предприятиям преодолевать дефицит и доставать комплектующие. Они были торговыми агентами «серого рынка»: дефицитные товары при реальном обмене между предприятиями начинали стоить дороже еще до того, как их официально переоценивал Госплан. Своеобразный «рынок» был описан Симоном Кордонским и другими социологами «административного рынка»: в бюрократии происходил обмен благами и должностями по принципу «ты мне — я тебе». Но кроме этой «серой» сферы был еще и черный рынок.

Так, например, ни иностранцы, ни коллекционеры (основные потребители «параллельного» искусства) не обладали в 70-х достаточными финансовыми возможностями, чтобы художники могли вести полноценный арт-бизнес. Но «левые» деньги все равно делались активно — на всем: спекуляции книгами, винилом (модная пластинка в хорошем состоянии могла стоить до 70 рублей), одеждой (пошив клешеных штанов был хорошим приработком — к примеру, именно за счет штанов выживал в Москве поэт Лимонов), даже самиздатом.

Машинописные и ксерографические медиа вообще переживали в 70-е бум: в 1968-м вышел первый номер «Хроники текущих событий», редакция которой жила в Москве, вскоре появились и другие центры самиздат-активности — Ленинград («Часы», «37», «Сумма», «Обводный канал»), Париж («Континент»), Литва, Грузия, Украина.

В широкий обиход входит слово «фарцовщик». Отношение к ним колеблется от презрения до уважения.

— Самиздат читал. Не фарцевал. Никто в моем кругу этим не занимался. Это считалось впадлу, — вспоминает драматург Михаил Угаров. Но для тех, у кого были лишние деньги, фарцовщики стали качественным дополнением к системе советской торговли.

— Я к фарцовщикам всегда относился с уважением, они были ребята рисковые, — говорит публицист Лев Рубинштейн, в 70-е — поэт-концептуалист. — Я водил знакомства, причем даже дружеские знакомства, с книжными спекулянтами. Это были люди интеллигентные, они много читали, они очень спасали положение. Звонишь ему и говоришь: «Я иду на день рождения, там ребенку десять лет, надо что-то подарить». — «Ну, я что-нибудь подберу», — отвечает. Мы с ним встречаемся в метро, и он привозит какую-нибудь дефицитную книжку.

Именно застой — время расцвета цеховиков. Те тоже не могли развернуться во всю ширь своего предпринимательского таланта, но полностью заполняли ниши, которые оставляла им советская власть.

— Целые области сознательно не контролировались или контролировались слабо, потому что в этом была заинтересована номенклатура, — объясняет Александр Аузан. — Своими связями цеховики проросли в государственный и партийный аппарат, вплоть до Политбюро. Дело расстрелянного директора гастронома «Елисеевский» Юрия Соколова — лучшее тому подтверждение.

Где мы сейчас

Кардинальное отличие современной России от брежневских времен в том, что государство не претендует на роль единственного производителя материальных и прочих благ. Но теневая экономика не уменьшилась, а выросла.

— Как номенклатура в СССР нуждалась в цеховиках, так и современная российская бюрократия заинтересована в коррупции и коррупционных схемах, — считает Александр Аузан. — Поэтому, когда говорят, что у нас в стране избыточная контрольно-надзорная деятельность, я утверждаю, что во многих случаях ее по факту просто нет. Надзор не работает, и мошенник выходит на рынок, выигрывает тендеры и конкурсы.

Фарцовщики и цеховики стали миллионерами и миллиардерами, а теневой сектор экономики сместился с торговли джинсами и спекуляции винилом в систему откатов и ухода от налогов. Россия так и не освободилась от застойного «административного рынка», потому что из него и произошел наш нынешний рынок. Но если на повестке дня позднего СССР стояла задача легализации рыночных практик, то сегодня перед Россией стоит задача обратная: некоторые квазирыночные коррупционные практики государство должно делегитимизировать, запретить, взять под контроль.

Советский анекдот

— Есть ли профессиональные воры в СССР?

— Нет. Люди сами воруют.

Российский анекдот

Красивое слово «коррупция» было придумано для того, чтобы не оскорблять чувства чиновников, называя их ворами.

Несменяемость власти

В брежневском СССР был правящий класс — партийная номенклатура, которая добилась не только отказа от сталинских чисток, но и гарантий фактической несменяемости руководства.

Современный исследователь советской верхушки Николай Митрохин из Университета Бремена описывает, как в «Семнадцати мгновениях весны» восстанавливались хитросплетения отношений внутри нацистской элиты, — оказывается, за образец брался аппарат ЦК КПСС того времени, ведь консультировал создателей фильма сотрудник международного отдела ЦК Всеволод Ежов. Но калька не была полной. Например, в фильме Штирлиц записывается на прием к Гиммлеру. В советской действительности никаких шансов на подобную встречу не было — верхушка была полностью изолирована от нижестоящих слоев, в результате чего система реагировала на все крайне медленно.

В отличие от «волюнтариста» Хрущева, Брежнев, во всяком случае поначалу, вынужден был опираться на поддержку региональных лидеров и глав отраслевых министерств. За лояльность он фактически расплатился с ними пожизненными постами, провозгласив на XXIII съезде КПСС политику «доверия к кадрам». Обещание свое он сдержал: 44% тех, кто был в 1966 году членом ЦК, в 1981-м оставались на своих местах. Итогом стало предсказуемое старение высшего управленческого звена. Между 1966 и 1982 годом средний возраст членов ЦК вырос с 56 до 63 лет, Совета министров СССР — с 59 до 65, Политбюро — с 55 до 68 лет.

В оправдание несменяемости власти в обществе культивировался страх перемен.

— Этот страх передавался от взрослых, — вспоминает Кирилл Бакуркин. — Я помню, как мы с приятелем лазили где-то на стройке, поджигали карбид, и вдруг он посуровел, взял меня за руку и сказал: «Скоро война начнется. Атомная. Все погибнем. Мамка сказала, как только Брежнев умрет, американцы сразу нападут. Потому что Брежнев сильно за мир борется, другие так не смогут». У меня тогда от ужаса взмокли ладони и не возникло ни капли сомнения, что так и будет. Не по причине малого возраста и короткого ума — просто было ощущение зависимости от одного человека. Это немного похоже на сегодняшнее не озвучиваемое, но витающее в воздухе беспокойство: «Путин уйдет — Россию продадут».

Впрочем, безатомное будущее в зависимость от жизни Брежнева ставили не все. Не имеющему возможности повлиять на царящую геронтократию народу оставалось только придумывать анекдоты. От смешных — про Рабиновича, который звонит в ЦК с просьбой сделать его генсеком, а в ответ на вопрос «Вы что, идиот?» говорит: «Да-да, к тому же старый и больной», — до злых: «Смерть Суслова — великий почин».

— В 1979 году я стоял на бетонке аэродрома в Будапеште и вместе с послом ждал прилета Брежнева, — рассказывает дипломат Валерий Мусатов. — И я просто ужаснулся, когда Брежнев спускался по трапу: это был старик, который едва продвигался вперед шаркающей походкой. Мы знали, что у него было много болезней, но это меня просто поразило. В Будапеште тогда был большой форум, много народу сидит за столом, где-то так часа полтора проходит — наш генсек встает и уходит: ему уже пора отдыхать. И понятно, что многие видели и понимали, что у нас наступал геронтологический кризис. Вина нашей элиты в том, что она не остановила это дело.

Но элита и не могла этого сделать, уверяет историк Александр Шубин:

— Трудно нарушить право чиновника занимать кресло, если он не проштрафился очень сильно. Потому что тогда встанет вопрос о праве каждого чиновника на его кресло, а этого боялись и члены Политбюро, и многие руководители среднего звена. Хотя со временем подрастало новое поколение чиновников, которых все сильнее раздражала трудность и медлительность карьерного роста.

Андропов попытался решить эту проблему с помощью «борьбы с коррупцией» — выборочными арестами чиновников, вероятно, действительно входивших в коррупционные цепочки (уровень доказательной базы в этих делах оставляет желать лучшего). На освободившиеся места пришли новые чиновники — помоложе и, как считается, более деловитые. Именно так наверх попали Михаил Горбачев и перестроечная элита, которая не смогла изменить управление страной, зато смогла ее разрушить.

Где мы сейчас

Многие любят сравнивать «Единую Россию» с КПСС. Сами единороссы яростно открещиваются от таких сравнений. И тут они абсолютно правы. Если начальный импульс, полученный при создании КПСС, очень долго оставался идеологическим, то у вступающих в «Единую Россию» возможностей присоединиться к какому-то credo нет. Но самое важное различие состоит в следующем: если КПСС в своем позднем виде представляла собой карьерный механизм с довольно четко прописанными правилами, то «Единая Россия», напротив, является инструментом фиксации полученного социального положения. Все еще избираемый мэр провинциального городка, успешный бизнесмен, заинтересованный в защите своей собственности, — все они стремятся в «ЕР» для закрепления статус-кво.

Что действительно делает сегодняшнюю ситуацию в России весьма схожей с застойной, так это повсеместное распространение систем «патрон — клиент» (см. материал в «РР» № 35 от 8 сентября 2011 года). Сети личных связей, по которым в центр, где происходит передел ресурсов, карабкаются друзья и родственники наиболее удачливых чиновников, охватывают всю систему российской власти. Наиболее очевидный из таких кланов — питерский. Подобный отбор не на базе профессиональных качеств, а на основе личных лояльностей не ведет к эффективному управлению. Кроме того, это приводит к замыканию элиты в себе и ее медленному старению. Джоэль Мозес из Университета штата Айова изучил средний возраст региональной российской элиты: уже сейчас он превышает позднесоветские показатели.

Советский анекдот

Армянскому радио задают вопрос:

— Чем отличается монархия от советской власти?

— При монархии власть передается от отца к сыну, а при советской власти — от деда к деду.

Российский анекдот

Суперакция от ЦИК: «Проголосуйте дважды за Путина — и получите его на третий срок без выборов!».

Экономика

Застой — это не стагнация, а всего лишь постепенное замедление темпов роста экономики, связанное с установкой на стабильность: плановая система не нашла способа закрывать или модернизировать устаревшие производства.

По всем статистическим показателям застойной экономикой можно только гордиться — постоянный рост производства, производительности труда, инвестиций. Другое дело, что все эти цифры шли по нисходящей. Рост производительности труда в СССР падает начиная с 50-х годов — с 6% в год до 3% в 60-е, 2% в 70-е и 1% в 80-е. По той же кривой снижаются темпы экономического роста, но при этом растет энерго- и металлоемкость производства.

Многомиллиардные инвестиции в сельское хозяйство (в 70-е годы они достигают 20% ВВП) не меняют ситуацию — прирост сельскохозяйственной продукции в конце 70-х приближался к нулю, и СССР по-прежнему вынужден был закупать значительную часть продовольствия за границей. Тот же парадокс был и в промышленности: при почти японском уровне инвестиций результаты деятельности советской промышленности в начале 80-х совсем не японские.

Этот феномен исследовал профессор Российской экономической школы Владимир Попов. Огромные инвестиции вкладывались не в обновление устаревающего оборудования, а во все новые и новые основные фонды. Связано это было с плановым процессом, который, как пишет Попов, «выглядел как непрерывная череда вынужденных решений по ликвидации острых дефицитов, которые возникали быстрее, чем плановики успевали с ними справляться».

В таких условиях закрыть производство с целью его переоснащения для каждого директора было подобно административному самоубийству. Вместо того чтобы остановить и переоборудовать старый завод, советская экономика строила новый, более современный. Так рос пузырь перепроизводства при падении производительности из-за устаревания фондов.

Общая разлаженность планового хозяйства добавляла сюда абсурдные нотки. В своем дневнике заместитель главы международного отдела ЦК Анатолий Черняев писал: «В Курске построили трикотажную фабрику на иностранном оборудовании для особо дефицитного трикотажа. Но она работает вполовину мощности: не хватает рабочей силы. Оказывается, при проектировании фабрики забыли о жилье». В итоге, как и сейчас в России, но по совершенно иным причинам позднесоветская экономика сталкивалась с дефицитом рабочей силы — на 100 станков в машиностроении приходилось 63 станочника.

Удерживать ситуацию, покупая зерно за рубежом, и не реагировать на кризисные симптомы позволяла нефть. В начале 70-х на СССР пролился дождь нефтедолларов. Это было уникальное сочетание высокой мировой цены на углеводороды и самой дешевой и легкодоступной нефти, когда-либо достававшейся российским нефтяникам. Цены взлетели после 1973 года из-за арабо-израильской войны, а дешевая нефть била из Самотлорского месторождения.

Если с 1965 по 1975 год СССР выручил от экспорта нефти 16,5 млрд долларов, то за следующие десять лет — уже в 6,5 раза больше. Причем «новые доходы» шли все больше не на инвестиции, а на закупку продовольствия. Если в начале масштабной продажи нефти за рубеж СССР тратил на это до половины поступающих в страну долларов, то в 1985 году — уже 90,4%.

Где мы сейчас

Российская экономика в чем-то смотрится лучше советской, даже несмотря на катастрофическое падение производства в 90-е. Например, Россия стала третьим в мире экспортером пшеницы. Но и новые, уже «капиталистические» кризисы не помогли нам пока преодолеть главную проблему экономики СССР — устаревание основных фондов и низкую производительность труда (степень износа основных фондов растет все последние 20 лет и в 2009 году достигла 45,3%). С задачей модернизации производств (второй, послесталинской индустриализации) не справился застой, но пока не справилась и новая Россия.

Сходства добавляет и зависимость от нефтегазовых доходов, позволяющих решать социальные проблемы и откладывать модернизацию.

— У российской экономики нет прямой аналогии с советскими временами, но сравнить можно попробовать, — говорит Александр Аузан. — Где-то с 1999 до 2003 года был период подъема. Причем ускорение темпов развития началось не только по внешним конъюнктурным причинам. Были и системные шаги. А вот с 2004 года, после «дела ЮКОСа» и выборов в парламент, страна вошла в другой политический этап. Я полагаю, что наш застой исчисляется с конца 2004 года. Но у него другая, нежели в СССР, природа. Рост с 1999 года — это такой «период реакции после революции». Этот период необходим для стабилизации положения. До определенного момента он оправдан. Первая фаза реакции может быть позитивной. Но если реакция длится дольше, начинаются застойные явления.

Советский анекдот

— Верно ли, что в СССР оплата не соответствует работе?

— Неверно. Вполне соответствует. Они делают вид, что платят, а мы делаем вид, что работаем.

Российский анекдот

— Что такое русский бизнес?

— Украсть ящик водки, водку продать, деньги пропить.

http://expert.ru/russian_reporter/2011/43/zastoj-chto-eto-byilo/