Мы публикуем стенограмму и видеозапись лекции директора департамента продвижения инноваций и социальных программ ОАО «РВК» Евгения Кузнецова прочитанной 30 мая 2013 года. в рамках проекта «Публичные лекции "Полит.ру"».

Текст лекции
Большое спасибо, я очень признателен за возможность выступить, потому что так получается, что я почти всю свою профессиональную карьеру занимаюсь будущим в той или иной степени. Либо как моделирование-прогнозирование, либо как  практическое создание, запуск или поддержка каких-то социальных процессов, которые на будущее влияют. И у меня практически нет времени, к сожалению, сконцентрироваться на том,  чтобы,  может быть, каким-то образом оформить некоторые наблюдения, которые накопились за время моей жизни, в набор формальных правил, идей, моделей. Возможность об этом поговорить в течение часа – это большой подарок, потому что в кои-то веки можно об этом говорить, не отталкиваясь от конкретной ситуации. Хотя текущая окружающая нас ситуация очень наглядно демонстрирует одно из важнейших свойств времени, как такого социального процесса, а именно: наша способность видеть будущее прямо пропорциональна количеству стресса и напряжения в текущий наш момент. То есть три месяца назад будущее у многих наших процессов можно было измерять годами. Сейчас будущее у многих процессов можно измерять максимум несколькими месяцами. До тех пор, пока мы не достигнем зоны некоторой социальной стабильности, возможность снова уверенно смотреть будущее, вообще говоря, пропадет. Это на самом деле не вполне субъективное свойство человека. Общество как таковое, как коллектив, как целостность, тоже претерпевает такую социодинамическую ситуацию. Оно может в целом находить или терять возможность смотреть в будущее. В то же время способность воспринимать будущее, как-то к нему относиться – это, на мой взгляд, один из ключевых показателей зрелости и человека, и общества. Потому что для меня будущее и его восприятие - эти абсолютно синонимично ответственности как некоторые социальные категории, а ответственность абсолютно синонимична способности людей создавать корректно-этичные практики.

То есть, грубо говоря, это абсолютно прямо взаимосвязанные процессы. Есть этические регуляторы, есть нормы, есть правила - есть будущее. Есть способность людей воспринимать свои шаги ответственно, потребность в нормальном, корректном отношении друг к другу, этическое и прочее регулирование. Это абсолютно синонимичные вещи, и как только один из этих элементов распадается, теряется и вся наша способность к нормальному существованию. В человеческой истории не раз и не два были моменты, когда общество приобретало возможности заглядывать далеко или теряло их. Каждый раз этот момент очень наглядно сигнализировал о, с одной стороны, зрелости общества, а, с другой стороны, о его здоровье, и тот момент, который мы сейчас переживаем глобально, – это момент чрезвычайно показательный, поскольку это тот самый момент, когда степень, с одной стороны, гомогенности и корректности правил, которые существуют в целом, достигла той критической точки, когда всерьез предполагать наличие у нас общего будущего и планирования по отношению к нему становится возможным. На самом деле, сейчас не так много примеров,  показывающих,  что человечество способно относиться к будущему как целостный организм, хотя мы все, вроде бы, привыкли из литературы, из наших привычек считать, что мы относимся к будущему как к целостному, единому, общечеловеческому понятию. Хотя, на самом деле, ещё некоторое время назад,  да и сейчас,  для многих будущее – это исключительно будущее чего-то конкретного - будущее страны, общества, себя лично и так далее. Примеров общего будущего у человечества не так много, и каждая попытка создавать будущее вместе – это проверка на вшивость именно правил, по которым мы между собой договариваемся. Наверное, весь сегодняшний вечер я буду напрямую перекидывать отношение к будущему как аналитической процедуре, то есть некоторый набор методов, техник, моделей и так далее. И действенные  модели, то есть методы экспертизы, методы взаимодействия с политикой и так далее. Потому что в моем понимании эти вещи, вообще говоря, неразделимы. Никакого чистого моделирования, прогнозирования будущего не существует, в принципе. Оно теряет всякую свою осмысленность, когда отрывается от практики целеполагания, то есть от деятельности. И существует будущее только в практиках деятельности, индивидуальной или коллективной. Это некоторая аксиома, я её так завешу, и, может быть, потом буду к ней относиться, и мы её будем дискутировать, обсуждать, оспаривать и так далее.
 

Итак, мы  находимся в том моменте, когда будущее становится для достаточно значимых, больших обществ  практической областью, к которой мы можем относитьсяинструментально, то есть мы можем о нем договариваться, мы можем его планировать, конструировать. Эти глаголы употребляются по отношению к будущему постоянно.  Существует определенная дискуссия, является ли будущее объектом проектной деятельности, или будущее является некоторым потоком разного рода обстоятельств, который предопределяет нашу деятельность. Я об этом буду говорить; если эта мысль и дилемма останется недостаточно проясненной, мы к ней сможем вернуться, потому что, на самом деле, она ключевая. В моем понимании, ни то, ни другое не может быть признано окончательно и абсолютно. Абсолютно бессмысленно утверждать, что будущее является полным объектом конструирования, точно так же нельзя сказать, что оно не зависит от наших сил. Оно действительно зависит он наших сил в какой-то степени, насколько – это предмет определенной деятельности и практики. Так вот, если проводить мысль о том, что будущее – это признак зрелости всего – человека, общества, планеты, - то мы сейчас переживаем тот момент, когда будущее становится востребованной, необходимой практикой, площадкой деятельности практически для всего человечества или, как минимум, для максимально его активной части. Этот момент ставит перед всеми нами задачу условно договариваться, и вокруг этого договора возникает то, что мы понимаем как глобальная политика, глобальная экономика и так далее.

Здесь я сделаю некоторую методологическую ремарку. Вот наследство некоторого советского мышления состоит в том, что мы предполагаем возможность, что будущее может быть достаточно точно инструментально воссоздано. Отношение к будущему как к прошлому, которое мы, в общем-то, знаем. То, что мы не очень-то знаем прошлое, – это предмет других дискуссий. Будущее мы не можем, в принципе, точно предугадать. Примеров тому есть большое количество. Самыми наглядными являются примеры ответственных, долгосрочных прогнозов, которые вступили в противоречие с действительностью достаточно быстро. К одному из самых крупных провалов способности диагностической мысли относится, конечно же, отсутствие прогноза как такового возникновения информационного общества, даже в те годы, когда компьютеры уже существовали, когда уже занимались какими-то расчетами и вычислениями. Не менее наглядный пример истории с прогнозом исчерпаемости ресурсов, уже в данный момент мы видим, что вопрос об исчерпанности углеводородов отложен ещё как минимум на столетие с резким удешевлением добываемых ресурсов и так далее. То есть практически любой прогноз,  который используется даже для принятия ответственных решений (в конце концов,  прогноз Римского клуба повлиял на социальные практики практически всех государств мира в значительной степени), даже такой прогноз имеет все шансы быть опровергнутым даже в тот момент, когда живы его носители.

Очень недавно была занятная беседа с рядом достаточно интересных людей, они рассказали историю, как собрались несколько академиков обсуждать будущее определенной отрасли  - говорили о медицине. И когда они зафиксировали свои представления (это было нужно для разработки очередного долгосрочного прогноза и стратегии, у нас количество подобных документов в стране измеряется на сотни), один из них сказал: «Коллеги, мы сейчас живем в необычное время: каждый из вас, с учетом развития медицины, имеет шанс дожить до того времени, когда за эти прогнозы придется ответить». Это действительно очень показательный момент, потому что большая часть долгосрочных прогнозов делалась людьми без возможности за них ответить, то есть в ситуации, когда они являются некоторым набором идей, которые актуальны для настоящего, не для будущего, когда, помимо того, идет политическая дискуссия в настоящий момент. Я вот ремарку на полях завешу и скажу, что, наверное, по моей оценке почти все, что мы сейчас называем прогнозированием, является не более чем аргументацией в сиюминутной полемике, и за рамками этой полемики не существует. Это довольно-таки важный момент.

В советское время точно так же, как мы полагали, что можно промоделировать, запланировать и реализовать экономику, то есть четко понимать, что нам нужно, в каком объеме, в той же степени существовала гипотеза о том, что можно достаточно точно исчислить будущее теми или иными способами. Это довольно интересный момент, который в настоящее время переживает с одной стороны, как опровержение, так и доказательство. С одной стороны мы были свидетелями неудач практически всех математических моделей моделирования будущего, прогнозирования будущего. С другой стороны, в настоящий момент сама возможность применения в социальном прогнозировании математических методов и разнообразного рода естественнонаучных аналогий уже перестает быть столь спорной мыслью.

По моим личным оценкам, их можно оспорить тем, что кто занимался этим глубоко, до 90-х годов, люди, которые пытались применить к социальной динамике, истории, к человеческой деятельности математические модели, были, вообще говоря, маргиналами. И практически все эти теории, даже получив на какое-то время доверие, рано или поздно перемещались в область паранауки. Каждая из этих попыток базировалась на иллюзии идеи, что можно взять конкретную работающую модель и применить её к обществу, истории и так далее. Самым знаменитым примером является теория пассионарности  Л.Гумилева, которая построена идеологически на вполне естественнонаучных моделях и, исторические обстоятельства, вообще говоря, к ней подтаскивались. Это довольно характерный момент, когда возникает математизация истории, и к ней факты подтаскиваются. Самым вопиющим примером является новая хронология Фоменко. Тем не менее, есть и вещи, которые являются вполне респектабельными, например экономические циклы Кондратьева являются респектабельной моделью, несмотря на то, что цикличность исторических, экономических процессов - явление непонятной природы, то есть существует много объяснений, но каждое объяснение является не более чем интерпретацией.  То, что экономические и не только экономические циклы существуют, мы, вообще говоря, видим. Некоторые циклы определяют нашу жизнь практически со стопроцентной вероятностью. Например, мы, как правило, летом ездим в отпуск, а зимой сидим дома, у печки греемся. Это, вообще говоря, очевидно. С другой стороны, ни одна из моделей, в основе которой лежит цикличность, не является  объясненной настолько, чтобы мы могли её применять безусловно - брать этот цикл, и уверенно предполагать, что что-то произойдет. Циклы Кондратьева являются вполне официальными, принятыми, но им нет объяснения, а значит, к ним нет и доверия.

Вместе с тем, буквально что было в 90-е годы, то, что я сейчас вижу, происходит в американских университетах. Появляются вполне респектабельные математические модели - конечно, они в основном вытекают из прорыва, совершенного в синергетикеи других смежных естественнонаучных дисциплинах, которые дали такую пищу для ума и такой набор моделей, что их уже можно применять с существенно большей гибкостью, ну и разнообразные игры,  вычислительные модели и так далее. И, конечно, торжеством этой попытки придать будущему исчисляемость  является знаменитейший закон, который сейчас практически полностью формирует представление о будущем технологии. Я имею в виду закон Мура. Закон достаточно простой, в котором говорится, что каждые 2 года скорость процессоров удваивается. С одной стороны, кажется, ну скорость процессоров, но причем тут мы? Однако, это показано весьма корректно, и носители этой идеологии, знаменитые Курцвейл и Диамандис, создатели школы Singularity показывают это с такой убедительностью, что является практически аксиоматичным  для всей технологической среды Стэнфорда, да и вообще в целом Америки, что, в общем-то, к этому нужно относиться уже серьезно. Закон Мура показан далеко не только в процессорах. Мы видим, что он определяет полностью развитие всех компьютерных девайсов: скорости, объемов памяти, объемов накопленной информации, стоимости анализов информации и так далее. Можно, с одной стороны, гипотетически предположить, что закон Мура имеет отношение только к digital явлениям, только к цифровым процессам, однако  стоило начаться конвергенции digital и традиционных наук,  как там этот закон тоже начал достаточно ярко работать. Например, как только начался процесс расшифровки генома, сразу стало понятно, что этот закон подчиняется закону Мура, хотя в каком-то смысле он даже идет более быстрыми темпами, чем предполагает закон Мура.  Можно говорить, что есть другие обстоятельства, но скорость удешевления анализа генома – это сейчас один из основных процессов, который ведет к достаточно глубокой, полной перестройке медицины. И, хотя, конечно же, давно уже иллюзии развеяны, что анализ генетических последствий дает нам возможность предугадывать и лечить заболевания, понятно, что это не так, тем не менее, количество эффектов, связанных  с диагностикой, терапией вокруг анализа генома настолько масштабны, что речь идет о полномасштабной революции в области медицины.

Мы немного, конечно, от этого оторваны, но, как говорится, даже если мы в этом не участвуем, это все равно нас настигнет. Таким образом,  с одной стороны, не стоит уповать на то, что естественнонаучные модели в истории и в анализе социальных процессов дадут нам ответы на все вопросы, - их, конечно, нет. Однако, то, что применение этих моделей может вскрывать многие закономерности,  давать нам на их основе возможности прогнозировать ход процессов, - они существуют. Я, наверное, не стану углубляться в это направление, хотя существует много других занятных примеров. Видел совершенно чудесную попытку моделирования истории на основе математической модели, похожей на игру «Жизнь». Вы, наверное, знаете, что это такое, - когда состояние каждой клеточки массива определяется в зависимости от состояния клеточек соседних. На основе похожей модели с заданием определенных правил на карте Европы была разыграна игра, в ходе которой образовалась карта Европы, которая до удивления напоминает реальную карту Европы,  вплоть до того, что северная и южная Италия показаны как две разных страны - что вообще полностью согласуется с реальной социальной ситуацией в этой стране. Довольно многие самые экзотические математические методы показывают прогностическую силу. Случайно ли это происходит, или мы приближаемся к накоплению прогностической массы, когда набор знаний, фактов, моделей об истории и социальной динамике позволят нам ее окончательно сделать точной наукой, - это хороший вопрос для взгляда в будущее. Но я не хочу сейчас углубляться в это, дискутировать, потому что,  мне кажется, значим ряд других вопросов, связанных с использованием этой ситуации.
 

На данный момент, вернувшись к тезису, что любая попытка заглядывать в будущее – есть предмет актуальный в данный момент дискуссии, должен сказать, что, вообще, большая часть методов прогнозирования является консенсусными методами, иными словами, способами достижения договоренности. Инструменты достижения договоренности разные, способы достижения договоренности варьируются, и есть конкуренция способов. Сам процесс выработки представления будущего через консенсусные методы, достижение консенсуса или согласия, автоматически позволяет проложить прямую дорогу до цели этих упражнений, а именно - договоренности о методах и действиях.  Ну, конечно, классиками,  создателями наиболее корректных консенсусных инструментов является знаменитый RAND с его методом Дельфи и другими инструментами, которые прямо сводили дискуссию о будущем к инструментам достижения договоренности экспертов и инструментализировали  этот вопрос. Все современные методы дискуссии о будущем - это инструменты достижения консенсуса в конкретном экспертном коллективе. Самым классическим является форсайт, и это, на самом деле, не более чем технология работы с экспертами. Внутри себя эта технология не подразумевает выработку знания, она подразумевает исключительно формирование согласования представлений и согласование на этих представлениях возможности двигаться куда-то, то есть переход от консенсуса идейного к консенсусу деятельному.

Большая часть современных инструментов прогнозирования прямо сводится к этому, и практически нет сейчас таких соло инструментов, которые бы всерьез кто-то воспринимал. Любой инструмент, на который  мы с вами ориентируемся, например, прогноз уровневого ВВП или прогноз развития экономики – это плод договоренности экспертов, которые свою договоренность могут строить вокруг той или иной математической модели, того или иного правила, но все равно это консенсус. Недавно наблюдал один очень интересный процесс, когда достаточно корректные российские авторы моделировали,  какие инновационные отрасли могут дать наибольший вклад в динамику ВВП, и результат с очевидностью показывал, что в каких-то областях было достаточное количество экспертов,  чтобы принять решение, а в каких-то явно недостаточное, и обсуждение показало, что это действительно так,  экспертов не хватало. И это прямо накладывает вопрос на точность. Как только мы говорим о том, что выработка представления будущего - это инструмент достижения консенсуса, мы находим два принципиальных правила, ограничивающих возможность применения консенсусных методов в понимании будущего.

Первое – это объективность и этичность экспертов. С одной стороны, вроде бы банальные вещи - чтобы эксперты говорили, и на основе их мнения можно было получить картинку будущего, они должны быть объективны и этичны. С другой стороны, я, может быть,  жестко скажу, может быть, обижу, но я почти не видел в России примеров процедур, когда методы контроля объективности и этичности экспертов были бы достаточными, чтобы всерьез отнестись к этой процедуре. То есть конкретные эксперты старались, и были результаты, на которые объективность и этичность не накладывала ограничения. Но инструментально это не былогарантировано ничем. Дело в том, что в глобальном мире практики выработки экспертных согласований базируются на чрезвычайно жестких, драконовских инструментах гарантии объективности и этичности. Это инструменты, которые не позволяют ученому, эксперту ошибаться и повторять эти ошибки, будучи пойманным. Иными словами, если экспертиза показала, что эксперт скрыл  или проявил любой другой фактор необъективности, например, проводил теорию, удобную ему лично, то факт вскрытия этого обстоятельства гарантирует полное  удаление его из любого повторяющегося процесса. Так работает вся система этического регулирования экспертной деятельности.

Очень важный момент, что мы в России этика не более чем набор каких-то гуманитарных техник, в то время как этика, в моем понимании, является некоторым фундаментом права и любой юридической деятельности. Примерно так, может быть, юристы, глубоко работающие в американском праве, меня поправят или дополнят, но насколько я изучал эти процессы, связанные с выработкой ответственных решений, любое этическое нарушение,  идентифицированное и доказанное, всегда гарантированно имеет возможность превратиться в административное или уголовное дело. Я имею в виду в США, не в России. Соответственно, этика – этические регуляторы, кодексы, процедуры, правила, - это некоторый инструмент, позволяющий выявить грубое нарушение, и дальше его можно как-то квалифицировать, доказывать и применять санкцию. Я ни разу не видел ни одного российского этического кодекса или другой процедуры, которая бы носила: а) недекларативный характер; б) имела практику применения, которая не позволяла бы людям, которые саморегулируются этой нормой, чувствовать себя уверенно в случае, если они её  нарушают. Соответственно, если у нас нет общества, которое пытается относиться к будущему ответственно, нет этических норм, регуляторов, позволяющих гарантировать этичность экспертов, то все прогнозы – это, вообще говоря, предмет надежды.

Второй вопрос - это то, насколько эксперты и экспертное комьюнити, которое участвует в процессе выработке экспертного мнения, обладает компетенцией. В России компетенция имеет очень нездоровую традицию напрямую быть сращенной со статусом, то есть классическое «я начальник, ты дурак» только кажется шуткой. Если кто-то сталкивался с процессами выработки экспертных мнений в ходе согласования государственных программ или чего-нибудь, то он убедится, что это совсем не шутка. Административный статус прямо влияет на вес мнений и очень часто, даже если корректная экспертная процедура старается не  афишировать этот факт, обязательно идет обходной путь, который вернет статусность на её положенное в России место. Это абсолютно опасная история, и именно отсюда идет затяжной тяжелый глубокий конфликт между теми, кто пытается сформировать идеологию, что единственным критерием оценки эффективности ученого, а значит, инструментом его поддержки должна быть научная результативность, измеренная объективными инструментами, не связанными с человеческой волей, условно говоря индекс цитирования и так далее, - и другим лагерем, которые говорят: нет,  все математические методы некорректны, поэтому все равно финальным мнением должно быть мнение экспертов и экспертных организаций. Этот полюс, на самом деле, чрезвычайно показательный. Существует он только в России. Известный мировой протест против баз данных  журналов  касается чего угодно, только не принципа. Идет дискуссия о корректности методик, но то, что это методика является основополагающей, такой дискуссии нет. В России она существует - это, на самом деле, признак достаточной доисторичности, то есть мы еще не вступили в тот момент понимания, что измеримый критерий является абсолютно необходимым для любой деятельности, и без него деятельность не может считаться корректной.

Он, в общем, непонятен, но приведу аналогию - для большого количества компаний, в особенности госкомпаний, до сих пор в России является мучительным открытием, которое приводит к постоянным конфликтам, что нет смысла запускать процесс, проект или любую другую деятельность, если измеримый критерий не является доказанно объективным. Это классика проектного управления в мире. То же самое  наука говорит о том, что должны быть доказательные, оторванные от человеческих предпочтений методы измерения. Даже если этот метод некорректен в ряде случаев, в сумме на круг он создает значительно более здоровую среду. Соответственно,  мы можем сразу сказать, что любая возможность достигать консенсуса по вопросам будущего, заниматься чем-либо, связанным с прогнозированием, стратегированием или выработкой представления о будущем некорректна, если мы не доказали 2 вещи: а) что у нас есть метод, позволяющий жестко гарантировать этичность процесса; б) у нас есть метод, позволяющий абсолютно без участия конкретных людей, в том числе авторов проекта или их партнеров, доказать компетентность находящихся в нем людей. Должны быть объективные критерии; если их нет, мы вынуждены относиться к этому будущему  как к одной из некоторых альтернатив.

Здесь я бы хотел тоже поставить точку, хотя абсолютно уверен, что этот тезис заслуживает довольно большой дискуссии, и перейти, наверно, к последней части, которую в силу дефицита времени постараюсь ударно завершить.

Что происходит сейчас, как мне кажется, я нарочито полемически остро сформулирую, в мировой экономике. Мы это называем переходом от индустриальной к постиндустриальной экономике, мы это видим как отказ от веры в возможность построения плановой экономики. Хотя многие готовы были бы  с этим не согласиться, тем не менее, исторически эта модель проиграла, опять же можно говорить, что она проиграла потому, что кто-то что-то не так сделал, но если кто-то что-то делал и имел возможность эту систему  обесценить, значит, она обладала уязвимостью, а значит, была неполна. Таким образом, сейчас происходит в мире определенный сдвиг экономической модели, у меня есть к нему некоторое описание. Я считаю, что новую экономику можно описать в терминах отношения к будущему в понятии «экономика готовности». Я поясню, что я имею в виду.

Классическая интеллектуальная конструкция, базирующаяся, в общем-то, на естественнонаучном фундаменте 19-20 века, предполагала, что к будущему можно относиться с базовой категорией вероятности. Есть вероятность наступления того или иного процесса. У каждого процесса есть те или иные причины, их можно так или иначе идентифицировать, посчитать, используя либо различные вероятностные модели, или создав дерево сценариев и исчислить их возможные веса и вероятности наступления. Эта модель имеет достаточно сильную уязвимость, а именно всякий маловероятный сценарий автоматически ранжируется как низкоприоритетный, а всякий высоковероятный сценарий ранжируется как высокоприоритетный. Соответственно, если что-то кажется нам невероятным, мы этим не занимаемся. Именно так мы проспали IT-революцию, цифровую революцию, именно потому мы спим, когда происходит революция в биологии, медицине. Именно так мы проспали сланцевый газ. Потому что это казалось невероятным. Два слова, ну этот «дедушка» Митчелл, который свои доходы с торговых центров направлял на бурение скважин с 1960 года до 2000 года, не подавал даже признаков возможной эффективности. Это все было безумно дорого, и казалось не более чем чудачество. Однако, в тот момент, когда комплекс технологий сложился, и сланцевый газ резко начал  падать в цене, и по закону, сравнимому с законом Мура предположили, что скоро он будет стоить столько, сколько стоит обычный, в этот момент туда ломанулись инвестиции, и с этого момента произошел мировой энергетический переворот. В терминах вероятности наша экономическая элита поступала абсолютно правильно: вплоть до 2005 года вероятность успеха была чрезвычайно низкой. Однако в 2010 году вероятность стала чрезвычайно высокой.

Поэтому мне кажется значительно более корректным - и это на самом деле стало элементом практически всех бизнес-практик - оперировать не понятием «вероятность», а понятием «риск». Даже если какое-то явление имеет низкую вероятность, но его последствия имеют высокий риск, стало быть, этот процесс обязан быть в центре нашего внимания. Он обязан получить достаточное количество ресурсов, чтобы быть готовым к тому моменту, когда это тяжелое обстоятельство начинает реализовываться. Очень неприятный факт - будущее невозможно смоделировать вне понятия «риск». Можем ли мы моделировать будущее, используя понятие «глобальное потепление»? Вероятность глобального потепления неисчислима. До сих пор идут абсолютно аргументированные споры, что это не более чем игра, и это вообще не наступит. Невозможно исчислить наступление глобального потепления, если прогнозировать выбросы или ещё что-то. Однако риск этого сценария чрезвычайно высок, поэтому на него совершенно обязательно надо реагировать, и к этому надо готовиться. Вырабатывая разного рода модели, подходы, попытки, снижая выбросы СО2, снижая энергоемкость экономики, вырабатывая новые подходы и так далее, что само по себе генерит огромное количество достижений. Если в будущем будет корректно доказано, что геофизические, космические факторы температуры земли на 3 порядка превышают техногенное влияние, и окажется, что все наши хлопоты по поводу глобального потепления не более чем пшик по аналогии с озоновой дырой, которой тоже все очень боялись, то в терминах экономики вероятности это будет значить, что мы потеряли время и деньги. В терминах экономики готовности это значит, что мы направили деньги на правильные вещи и попутно открыли гигантский класс абсолютно полезных технологий. Это разница между экономикой прогноза и экономикой готовности. 

Приведу некоторый наглядный смешной пример, как это работает. Как работает представление о технологических инвестициях и инновациях технологий в России. Предполагается, что некоторый пул экспертов, разбирающихся в теме, рассчитает наиболее вероятные области, где может быть достигнут результат, туда будут вложены деньги - и, в результате, будет получен результат. В это самое время люди, которые считают иначе и при этом почему-то имеют на 2 порядка больше достижений, работают на совершенно другой модели. Никто не рассчитывает, какая отрасль принесет наибольшее количество достижений. А просто делается значительное количество шагов, чтобы анализировать любые возможные достижения в максимально широком спектре областей.
 

Вот вам наглядный пример, который шокирует всех, кому я его рассказываю. В центре кампуса MIT стоит здоровенный восьмиэтажный куб, где сидит так называемый MediaLab, такой большой инкубатор,  где где-то около 20 технологических компаний занимаются черт знает чем. Например, одни ребята разрабатывают эмоциональный интерфейс для роботов - кто любит гуглить, знает такого ушастого робота, который такой здоровый, улыбается, ты ему улыбаешься, удивляется, когда ты ему даешь по уху и делает много других странных вещей. Рядом с ними сидят люди, которые занимаются анализом данных, другими вещами, стоит здоровенный теннисный стол, на котором эти люди периодически играют, и выглядит все это чрезвычайно странно. Абсолютно непонятна практическая польза от того, чем люди занимаются, - возникает вопрос, кто за это платит. За это платят примерно 50 компаний спонсоров, средний спонсорский взнос которых составляет около 1 миллиона долларов.  Как вы думаете, какое право имеет спонсор на интеллектуальный продукт, произведенный в медиалабе? Ответ -никакого. Они имеют одну возможность - 3 раза в год поговорить с этими ребятами, пообщаться, не пытаться что-то узнать, не повлиять, не войти в долю, поговорить. 50 ведущих мировых компаний за это платят, стоит очередь, по одной простой причине: в этом кубике варится что-то, что никто не знает,  даст ли результат, но все точно знают, что если что-то сварится – это долбанет, и за это подписывается вся профессура MIT, которая дерется между собой смертным боем, чтоб посадить туда своих докторантов, аспирантов и свой проект. То есть люди платят за то, чтобы быть первыми.

Вернусь к сланцевому газу. У старика Митчелла было несколько, условно говоря, «друзей» - техасских бизнесменов, с кем он поддерживал чисто дружеские коммуникации. Эти люди были первые, кто выкупили у него права на технологию, которая дала  результат, у этих людей потом транснациональные компании за миллиарды выкупали их доли. Эти люди 40 лет, условно говоря, «пили пиво» с этим чуваком, утешали его, говорили: «да ладно, дружок,  не получилось - и Бог с ним». Это можно считать напрасными затратами, но все эти 40 лет они были с ним рядом, а вдруг получится. Еще один пример, есть знаменитый стартартап 23andMe, наверное многие его здесь знают, там анализ генома по слюне, из которого прогноз по болезни, история твоей семьи и так далее. Все знают, что его запустила жена Брина. Я долго хотел понять, а кто следующий положил туда деньги, была возможность, посмотрел. Следующим  положил в фонд компании Johnson & Johnson. Я посмотрел на его портфель. В портфеле этого венчурного фонда на тот момент было 123 стартапа. 123 стартапа для венчурного фонда означает, что это неправильный фонд, в правильном фонде максимум 20 стартапов, иначе у инвест-директоров нет времени этим заниматься. Это автоматически классифицирует данный фонд как корпоративный «фонд поиска»: есть такая модель, когда у фонда есть одна задача – вложиться в максимум технологий, которые могут быть интересны. У них нет никаких доказательств, к этому фонду никто никогда не предъявит требования по доходности, чтобы он отбил вложения, к нему предъявят претензии в одном -  была технология, в нее вложился сосед, а ты в ней не имеешь даже маленького поискового процентика. Это совершенно другая модель, если вы посмотрите условно корпоративные фонды, то вы увидите, что это достаточно массовая история.

Таким образом, если мы говорим об экономике готовности, то для нее характерны совершенно другие инструменты управления будущим, а именно - будущее перестает быть только вероятностным, будущее становится картиной событий, которые оцениваются по фактору риска, их возможного влияния на твое текущее состояние. Будущее становится паззлом, набором, калейдоскопом  возможностей, которые ты оцениваешь, исходя из того, насколько это серьезно. Естественно, если какой-то сверхрискованный процесс, типа возрождения динозавров на всей Земле, тем не менее, является чрезвычайно маловероятным, то, естественно, его никто изучать не будет, однако если у того же самого процесса появляется вероятностная оценка, например, технически уже можно всерьез обсуждать восстановление мамонтовой фауны - вполне возможно! - вот уже это надо обсуждать, потому что у этого понятия есть риск, последствия, и, стало быть, к этому нужно готовиться, и, соответственно, если какой-то фонд имеет и, грубо говоря, видит, что кто-то что-то делает, значит, надо к этому как-то отнестись. Конечно, экономика готовности на данный момент не является абсолютно полной. Нельзя сказать, что все риски охвачены фондами, инструментами и так далее. Однако, скорость, с какой этот процесс происходит, очень большая, то есть практически сейчас нет областей, в которых бы что-то не попробовали, в которых нет инструментов, даже классическая DARPA – это фонд в основном нацелен на то, чтобы пощупать и посмотреть то, во что другие ещё не верят, тоже критерий максимума проектов, тоже основной риск для менеджеров, что они что-то проспали.

Почему американцы сделали такую модель? Потому что они проспали Спутник. Это даже называется «спутник-эффект». Они проспали риск, момент, когда что-то, что казалось им ненужным или неважным, вдруг кому-то показалось настолько важным и нужным, что он взял и сделал. Они этот урок усвоили навсегда. В моем понимании  этот урок крайне важен для нас, и со всеми остановками: тем, что нельзя полагать, что будущее  можно математически рассчитать, тем не менее, будущее должно быть предметом нашего ежедневного размышления, через то, что будущее достигается только через консенсус, а консенсус можно гарантировать, только если он этичен и компетентен, и через модель готовности, когда мы постарались учесть каждый риск и отнестись к этому риску адекватно, только через это можно говорить, что возникает современная практика управления будущим, в которой оно становится для нас инструментально возможным.

Мне кажется, что, нарушив любой из этих компонентов, мы становимся зрителямибудущего, которое формируется без нашего участия. К сожалению, это основной процесс, который происходит у нас, и я, не стесняясь, повторю ещё один момент: мы сейчас боремся не за почетное право соревноваться с лидерами в области технологий. Мы сейчас боремся за почетное право понимать, что они делают, - почему Synthetic Biology была крупнейшим грантом Дарпы, почему  Google вкладывается в прямую трансляцию эмоций в сеть и возможность построения эмоциональных интерфейсов, и понимать, зачем они всерьез полагают, что искусственный интеллект вытеснит профессию врача, и диагностика на  этой штуке (iphone) станет значительно более результативной, чем врач в 3-х поколениях с 10-тилетней практикой и так далее.

Пока мы это не понимаем, нам все это кажется глупостями, мы не участвуем в этом забеге.

Спасибо.

Обсуждение лекции:

Борис Долгин:  Спасибо большое! Да, но я бы сказал, что сразу столько тем и столько поводов для дискуссии, что, конечно, есть большие опасения, что мы не закончим сегодня. Ну, можно какие-то дискуссии в онлайн перенести. По традиции я начну со своих вопросов, но постараюсь дальше чередовать, чтобы у всех было некоторое время. Я бы, единственное, предложил некоторое условно регламентное и для себя, и для других коллег - не задавать сразу несколько вопросов, а задавать по одному, потому что мысль сразу будет уходить. Итак, первое - все-таки, переход от вероятности к риску, вы же сами дальше, по сути дела, если я правильно понял, привели к ситуации некоторого сочетания вероятности и риска, грубо говоря, у нас была лекция Дмитрия Вибе о том, какие грозят Земле опасности из космоса. Он говорил конкретные вероятности тех или иных процессов – конечно, можем, не глядя на эти вероятности, все броситься на преодоление действительно серьезных рисков, но просто безумно маловероятных – того, что… и так далее. Но явно, что дальше ресурсы так распределить не удастся, вот как сочетать подход риска и подход вероятности?

Евгений Кузнецов: Ну, каждая из приоритизаций имеет свои плюсы и минусы, естественно, но оптимальным является баланс в той или иной степени; я ещё раз сформулирую: если полагаться преимущественно на вероятность, а риск считать дополнительным фактором, то эта система обладает следующей  уязвимостью: она просыпает  неожиданные  внезапные изменения. Если полагаться только на риск, не полагаясь на вероятность, эта система обладает другим минусом: она требует чрезвычайно большого количество ресурсов. А значительное количество ресурсов не дает результатов.

Борис Долгин:  Бесконечное количество ресурсов в идеале.

Евгений Кузнецов: И то, в идеале, в пределе все бесконечно. Именно поэтому понятно, почему все наши контрольные органы так зациклены на требовании, чтобы была гарантия, что  вложения в рисковый проект приносят результат, потому что мы исходим целиком из понятия ограниченности ресурсов, и понятно, что американской экономике проще играть в рисковую экономику, эти ресурсы можно более свободно распылять. Тем не менее, самые крупные провалы в нашей истории состоят в том, что мы проспали технологический сдвиг. Поэтому если мы хотя бы у себя в сознании не сбалансируем эти параметры, то мы никуда не двинемся. Здесь одна важная ремарка, очень коротко, вероятность - риск, по моему опыту я во многих проектах участвовал, работал, присутствовал в зависимости от степени, по-разному это получалось. Так вот, в России есть ещё другая модель - будущее оценивают из угроз. Угроза – это отдельное понятие, восходящее к определенным техникам отношения. Угроза - это не просто риск, это ещё и персонализированный риск, то есть представление о том, что есть враждебная сила, которая, как правило, имеет место, время, прописку и обстоятельства, и именно она является причиной тех или иных процессов в будущем. Советское, особенно постсоветское отношение к будущему просто пропитано персонализацией  угроз, и это такое наше отечественное ноу-хау, потому что меньше всего позволяет будущее прогнозировать, и делает эту тему максимально консервативной.

Борис Долгин: Второй вопрос. Вы сказали о том, что очень часто прогноз будущего – это всего лишь в большинстве случаев отражение некоторых разногласий в актуальной дискуссии. Но ведь иначе, наверное, и быть не может, в том смысле, что отношение к будущему и проектирование нашего действия в будущем – это и есть в каком-то смысле подразумеваемый, но главный нерв актуальной дискуссии, то есть она ведь и идет за то, как строить будущее?
 
Евгений Кузнецов: Если я сделал это не очень акцентированно, я повторюсь: я эти отношения дискуссии в настоящей балансировке интересов и прогноза будущего не сделал направленными, это абсолютно двусторонняя, равнозначная вещь. Потому что действительно будущее -  это не более чем предмет дискуссии; с другой стороны, дискуссия по текущему моменту полностью определяет взгляд в будущее. Более того, социального будущего как некоторой самостоятельной категории вообще не существует в своем понимании. Будет война – это предмет дискуссии, что надо вкладывать в армию, а не разоружаться. Будет война, не будет – это совершенно отдельный вопрос. Войну можно предотвратить, если попытаться, а можно не предотвращать, если она кому-то выгодна, и это, таким образом, будет будущего или не будет – это отдельная история. Это всегда слепок настоящего.

Борис Долгин: Отсюда последний, перед тем, как мы начнем чередоваться, вопрос. О будущем мы говорим в двух основных модальностях - прогноза и рекомендации. Как вы видите соотношение между этими модальностями, как аккуратно эксперту не запутаться между этими двумя подходами?

Евгений Кузнецов: В классике документа раздел под названием прогноз – условно говоря, набор фактов, и модели, из которых потом будут делаться выводы, которые являются предустановкой для того, чтобы перейти к анализу деятельности. Рекомендация – это уже результат деятельности. Это определенная последовательность в интеллектуальной практике: сначала надо спрогнозировать, потом дать рекомендацию. Вот и все.

Борис Долгин: Здесь не бывает проблем? Кажется, очень часто прогноз есть ровно оборачивание рекомендаций.

Евгений Кузнецов: Это абсолютно так, но это даже методологически абсолютный критерий некорректно соблюденной процедуры, да, есть куча народа, кто прогнозирует, это называется прогноз на полшестого, то есть 2 раза в день прогноз, что две стрелки будут висеть вниз, сбывается. Соответственно, есть куча народа, кто все время говорит: «Будет кризис завтра». Завтра нет кризиса, через год, через два – нет, через пять – нет, на шестой – да. И они взлетают: «Мы же говорили». Таким образом, если у тебя задача использовать прогноз как инструмент полемики, естественно, под него подверстываются факты. Но это немного другая история, это использование техники работы с будущим для решения политических, финансовых, личных задач. Это не вопрос о попытке корректного прогнозирования.

Борис Долгин: Будем чередоваться.

Евгений Ершов, Полит.ру. Хотелось бы уточнить одну, видимо базисную категорию в ваших рассуждениях - этический выбор. Выбор должен быть этичный. Вы могли бы объяснить, что такое этичный и неэтичный выбор, и как он влияет на эффективность наших поступков? Спасибо.

Евгений Кузнецов: Я не говорил об этичности выбора, я говорил о том, что любая процедура работы с будущим должна начинаться с дисклеймера, что соблюдены все процедуры, гарантирующие этичность участников. Точка. То есть если мы можем гарантировать их этичность, то процедура корректна; если не можем гарантировать этичность, процедура некорректна. Всё. Что такое этика людей и как это влияет, меня вообще не волнует, меня волнует соблюдение норм, то есть, грубо говоря, у этого есть конкретный измеритель, ученый получал 10 лет деньги от какой-то компании за исследование эффективности лекарств, потом участвует в написании регламента по использованию лекарств, и он не указал фактор, что он 10 лет сидел на этом лекарстве. Это является этическим нарушением, конфликтом интересов. В России это не ведет почти ни к чему, на Западе это может привести к иску с очень крупными последствиями. Я употребляю этику как некоторую юридическую конструкцию, как деятельностную,  не как философскую.

Вопрос из зала: Добрый день, меня зовут Дмитрий. Я хотел узнать ваше мнение. По прогнозам будущего есть не только какие-то комиссии экспертные, но также на протяжении всего времени много известных людей высказывали свое мнение о будущем. Например, наш великий русский классик сказал: «Спросите у меня, что в России будет через 100 лет, я отвечу вам – алкоголизм и воровство».

Евгений Кузнецов: Это прогноз на полшестого, это очевидная вещь.

Вопрос из зала: А фраза Стива Джобса, в середине 80-х годов, когда он сказал, что через некоторое время компьютеры будут у всех? В это же время IBM и Xerox  говорили: зачем компьютеры дома? Что вы об этом думаете?

Евгений Кузнецов: Я понял вопрос. Для начала расскажу одну метафору. Когда Джобс изобрел айфон, в Америке был абсолютно устойчивый тренд на кнопочные смартфоны, модель Blackberry , когда он показывал эту конструкцию своим коллегам инвесторам, они сказали: но ведь популярна кнопочная модель, зачем вы делаете сенсорный экран? он сказал фразу: «Они привыкнут». Они действительно привыкли. Действительно, есть консенсус - есть люди, которые бросают ему вызов, есть модель, традиционное мнение, есть люди, которые идут вопреки. Консенсус возникает не в тот момент, когда этот человек с ним не соглашается, а тогда, когда вокруг этого человека начинают возникать люди, ему доверяющие, то есть когда есть некоторый консенсус, ни одно крупное изобретение не сделано одиночкой. Гаражный проект Джобса – это проект, родившийся через деятельность большого количества людей, кто доверяли ему раньше. Это как раз консенсусный момент. В отношении рамок, будущий вопрос, конечно, чистый консенсус, в отношении конкретных технологий или возможностей – это как раз то, что я говорил про экономику готовности. Джобса запросто могла постичь неудача, и его окружающие люди могли быть правы, однако окружающая ситуация была настроена таким образом, что как только процесс пошел, его начинали поддерживать. Соответственно, возникает будущее. Если мы относимся к категории риска - все нормально, сидят инвесторы времен Джобса и думают, если этот парень окажется прав, то мы перевернем мир. Они вкладывали в него деньги и оказались правы. Если исходить из этого, из модели, что сначала группа мудрецов должна расчертить будущее, а потом  они должны начать вкладывать в будущее, – это не работает. Если я не ответил, скажите, я подумаю ещё.Борис Долгин: Я чуть-чуть продолжу в двух направлениях. Во-первых, если я правильно понимаю, на самом деле, таким образом, переход от прогнозирования будущего к проектированию будущего – это во многом переход от попытки задуматься к попытке действовать.

Евгений Кузнецов: Да, это очень правильно. Джобс, в момент, когда говорил, что все будут пользоваться персоналками, не был экспертом, он был предпринимателем, а все люди, кто говорили, что так не будет, большая часть из них была экспертами, потому что они ничего в этом отношении не предпринимали, а относились к этому как к сфере, о которой они знают больше, чем другие. Разница, наверное, в этом.

Борис Долгин: Из экспертной позиции в позицию субъекта. Если оставаться в экспертной позиции, насколько можно вообще, знаете ли вы такие технологии, спрогнозировать слом тренда? Понятно, что корректный прогноз будущего -  это из понимания того, как устроена реальность, попытка построить некоторый инновационный сценарий - корректно, точно и так далее. Но в то же время понятно, что у любого тренда тоже бывает слом.

Евгений Кузнецов: Я не знаю другого способа  прогнозировать слом тренда, кроме как в экономике готовности  участвовать в анализе максимально широкого поля возможностей. То есть просто участвовать в процессах. Работает это на самом деле следующим образом. Каждый конкретный предприниматель, ученый, кто делает какую-то новую технологию, предполагает, что её развитие внесет существенное изменение, а данные изменения до того момента, как они свершатся, не имеют никакой ценности. Это классика венчурного инвестирования, что идея не имеет никакой стоимости. Стоимость имеет только продукт, который уже как-то развивается. Поэтому вся технология, венчурная, например, устроена таким образом. Ты говоришь, что ты создашь персональный компьютер, который перевернет мир, но для начала мы сыграем в простую игру, вот тебе 10 000, а ты мне принесешь работающую штуковину. Как только прогноз, что этот чувак сделал эту штуковину, сбылся, ему говорят ОК, вот тебе 10 миллионов, чтобы ты сделал тысячу таких штуковин. Как только прогноз сбылся, можно идти дальше. Если сидеть и относиться к Джобсу как к аналитической модели, что если это сбудется, то это так: вот тебе, чувак, сразу 100 миллионов. Предприниматель, получивший 100 миллионов сразу, как правило, не достигает результатов, а только если он постоянно голодный, он постоянно бежит за этой морковкой, которая привязана перед ним на палочке. Так это работает. Соответственно, слом тренда  может спрогнозировать только одним способом. В эту дырку рвануло много людей, их деятельность результативна. Очень показательный момент, как сейчас Nature прогнозировала некоторое время назад науку, она вычислила те научные области, где больше всего, быстрее всего начали писать высокоимпактные  статьи. И опубликовала эту карту. Для нашего представления науки это нонсенс какой-то, мы же знаем,  как это должно быть, а для них это так: если тысяча важных людей вгрызлось в это, здесь и будут изменения.

Борис Долгин: Потому что они уже туда вгрызлись.
 
Евгений Кузнецов: В том числе. Потому что заработали механизмы экономики готовности. Туда начали вкладывать  деньги, начали подтаскиваться ресурсы, самые талантливые люди начали туда приближаться. Это штука не может рухнуть драматически. Даже если она рухнет,  это будет значимым событием, но, тем не менее, не настолько ужасно. Я вот сейчас хочу показать некоторое количество таких ужасных картинок, я их всегда показываю, когда начинается дискуссия на эту тему. Про простые исчисляемые инструменты. Эта карта составляется ровно за 5 минут на ресурсе, называемом scimagojr.com.  Это просто приложение, построенное поверх скопуса. Оно анализирует по странам, по базе данных всех публикаций разные процессы. На этой диаграмме показано, сколько статей, по какой конкретной научной области, выпускается в какой стране, и с какими другими научными областями эта область стыкуется. Вот вам карта науки США. Мы видим гигантский кластер медицины, это около 150 тысяч публикаций, огромный кластер биохимии, генетики и молекулярной биологии, а кластер физики тысяч 30. Это Россия для сравнения. Вот эта здоровенная физика примерно вполовину меньше той маленькой физики. Можете масштабировать все остальное. Сейчас я вернусь к этой диаграмме, покажу просто для начала, это Германия. Как вы видите, у нее тот же профиль, что и у Америки, те же самые примерные размеры, ну, физика, разве что, относительно чуть побольше. Ну, это Германия.  А это Китай. Да, его единственно придется интеллектуально перевернуть, диаграмма так построилась, что надо отзеркаливать. Да, в нем медицина маленькая, но не настолько маленькая, как у нас. Вы главное цифру посмотрите – 373 тысячи. Они от Америки отстают незначительно, они опережают Германию раза в 3, 2 с половиной. По индексу Хирша среднему Китай слабее, по среднему цитированию статьи они тоже слабее, не буду говорить про накрутку, про технологии. Но количество рано или поздно переходит в качество. Темп у них сумасшедший. Но картина науки та же. У нас вообще не та карта науки, она соответствует середине 20-го века. У меня нет здесь Японии, но вы можете сами – Япония, Британия.

Борис Долгин: Прошу прощения, сразу есть некоторый вопрос. В каком случае эта карта отражает прошлое, а в каком она отражает будущее?

Евгений Кузнецов: Сейчас вы это увидите, я к этому подвожу. Еще раз посмотрим на Германию. Мы видим, что в ней медицина зелененькая, через биохимию, генетику, молекулярную биологию идет в химию. Молекулы, пилюли, химия. Дальше это идет в физику. Еще раз, что значит «идет». Это количество связей между статьями, то есть статьи на смежные тематики, авторы смежных областей и так далее. То есть взаимный переход, одна в другую. Это классическая карта науки на начало 2000 годов, даже на первое десятилетие 21-го века. Медицина, биология, биохимия, химия, физика. А теперь ещё раз внимательно смотрим на США. Из биохимии сразу в инжениринг, и только потом компьютер сайенс, физика, химия и так далее. Этот переход случился в 2010 году. Если вы построите предыдущий график, на нем точно так же биология и биохимия идут в химию и физику. Этот переход свершился на наших глазах, поменялась карта науки. Что это означает? Что там начался научный прорыв или технологическая революция. На наших глазах это меняется. В данный момент основное количество фондов в США считает для себя приоритетом вкладываться в Digital health, то есть IT проекты в области биологии и медицины. Этот прорыв недавно обсуждали, один из грамотных людей подсказал, что, скорее всего, это последствия расшифровки генома человека, потому что геном человека – это IT–проект, и из него вытекает набор инженерных решений. И этот  макропрорыв отобразился в этом. А сейчас, когда отработают два мегапроекта, европейский и американский, по карте мозга, то мы здесь получим ещё больший сдвиг, потому что мы напрямую  от медицины от компьютер сайенс в инжиниринг получим шифт. И там тогда вообще все передвинется. Вот этот инструмент, условно говоря, как отслеживать смену тренда. Этот инструмент обладает чрезвычайно высокой инерционностью. Мы это увидели в 2011 году, а процесс отображает 2005 год. Для этого существуют другие способы, можно анализировать не за 5 минут, это делается за секунды. Ну а другими, более тонкими методами, например, смотреть не по всем журналам, а только по высокоимпактным, не по всем авторам, а по тем, кто известен своей динамичностью. Смотреть на то, где происходят самые неожиданные заявления, и кто на них откликается. Вот там кто-то сказал, что будет прорыв здесь, а его почему-то послушали, туда пошли деньги, почему-то образовался конгломерат, консенсус других центров, согласны с этим. Методы тонкие, но они существуют, и они все целиком и полностью относятся к анализу данных, они не относятся к анализу личных симпатий или убеждений, которые вызрели ещё в университетское время.

Вопрос из зала: Спасибо большое за замечательную лекцию. Александр. Скажите, пожалуйста, ваша лекция называется «Прогнозирование будущего», но я бы уточнил,  прогнозирование будущего или получение прибыли - или это синонимы с вашей точки зрения?

Евгений Кузнецов: Будущее - это то, относясь к чему мы можем совершенствовать свою деятельность. У этого могут быть любые измерители: прибыть, здоровье, продолжительность жизни, количество войн, смертей в техногенных или военных ситуациях. Любой объективный показатель, и вы можете ему симпатизировать больше или меньше. Хотите про прибыль – смотрите, какие индустрии наиболее динамично развиваются, хотите про безопасность, про войну - смотрите, как меняется армия, почему сейчас в армии снова пехота в центре, почему в армии ключевые технологии - технологии управления. Это другие истории, и они как-то так происходят. Для вас важен критерий. Я, может быть, чаще употреблял термин  «экономические модели», но они мне ближе, более наглядны. Про безопасность, армию сложнее говорить: мы не всё знаем.   Но это не более чем инструментально.

Борис Долгин: На самом деле, рядом с прибылью ещё активно звучала человеческая повседневность, то, что нас активно касается не потому, что она активно принесла кому-то прибыль, а потому, что мы живем сейчас вот с этим и так далее.

Вопрос из зала: У меня уточнение к предыдущему вопросу. Я правильно понимаю, что все эти технологии равно применимы и к технологическому аспекту быстрооборачиваемому, и к фундаментальной науке с длительными сроками понимания, окупаемости?

Евгений Кузнецов: На уровне принципов мне кажется, что это принципы равно применимые, на уровне конкретных инструментов – конечно, нет, но, например, перестройка финансирования науки  на грантовую модель - это в чистом виде экономика готовности, потому что мне рассказали,  как конкурируют между собой менеджеры грантового фонда. Они конкурируют по количеству импакта, заработанного их учеными за конкретный период. У них конкретный результат. Та же самая история про экономику готовности. Если они пропустили исследование или ученого, которые могут дать большой импакт, – это их проблема. Соответственно, инструментально они разные, а принципиально одинаковые. Разговоры о том, что можно представить будущее фундаментальной науки исходя из консенсуса десяти человек, – это неправильно. Для этого должны быть соблюдены этичность, корректность, компетентность, а компетентность показывается только массивами больших чисел.

Людмила Вахнина. Вы сейчас показали просто блистательный мир интеллекта, да ещё плюс соотносимый с этикой, с экономикой, но у меня такое тоскливое представление, что в нашей жизни интеллект имеет минимальное значение, это где-то в Китае, может быть, но у нас господствуют мифы, предрассудки, шарлатаны промывают мозги.

Борис Долгин: Но промывают мозги уже с помощью новых технологий.

Людмила Вахнина: Но вот вопрос. Это не только у нас, есть огромная часть мира, о которой можно сказать, наверно, то же самое. Но как все-таки сделать, чтобы интеллект стал реальной силой в обществе? Я этого не вижу.

Евгений Кузнецов: Непростой вопрос. Абсолютно с вами согласен. Как бы на него ответить, я не знаю. Недавно смотрели хороший доклад, как развивалась технологическая инновационная система Китая. Мы традиционно считаем, начинаем отслеживать эту историю с 90-х годов, когда началось строительство технопарков, вложения в науку и т.д. Корректные коллеги смотрят практически от завершения культурной революции и отслеживают. Вся история китайского взрыва начинается с того момента, когда была переосмыслена китайская революция, когда было сказано то, о чем говорила уважаемая дама, когда вместо превращения интеллекта в предмет травли началась попытка на что-то опереться, на что опирались всегда, - например, на умных людей. Очень наглядный пример,  как у  Китая сработало то, что не сработало у нас. Китайцы абсолютно без зазрения совести хантили высокоимпактных профессоров, давая им зарплаты, сопоставимые с американцами, называя их главными профессорами университетов и окружая всей своей заботой. Мы этого не достигли, у нас по-прежнему это считается неэтичным, некорректным поведением: как же! наши терпели, а теперь мы этому товарищу, который пересидел там, будем платить, как будто он там?! Это же нечестно. Вот китайцы этого не постеснялись и начали они с осмысления ценностей. Боюсь, что нам тоже нужно с этого начать, с консенсуса. Это, кстати, вопрос общественного консенсуса, общественного доверия.

Борис Долгин: Я, правда, боюсь, что никакого общественного консенсуса в Китае в 1977 году на этом месте не было.

Евгений Кузнецов: Там, наверно, общество замыкалось на этом.

Вопрос из зала: Скажите, пожалуйста, как влияет развитие социальных наук: философии, искусствоведения и вообще всего, что связано с культурой, на прогнозирование.

Евгений Кузнецов: Абсолютно прямым образом, потому что если я был недостаточно старательным в разворачивании мысли, то я повторюсь. Всем базовым субстратом любых попыток что-либо делать являются чисто гуманитарные вещи: этика, система ценностей, уважительное отношение к другим людям, корректное отношение к результатам деятельности, то есть сугубо гуманитарный фундамент. Как только гуманитарный фундамент проседает, абсолютно вся надстройка рушится. Вот для меня однозначно, что никакого научного прорыва 19 века, который в России был, на мой взгляд, ярче, чем во всем 20-м,  фундаментальная  наука России 19 века дала больше, чем наука 20 века, по количеству научных прорывов, нобелевских лауреатов. Может быть, по нобелям не считал, но по ярким звездам, количеству прорывных технологий, считается до сих пор, что самой в финансовом аспекте значительно повлиявшей  на нас технологией было телевидение. Это все история конца 19-го - начала 20 века. Вся история про науку 19 века – это история про культуру 19 века, это вещи, абсолютно не отделимые друг от друга. Если не заниматься гуманитарным субстратом, то ничего не происходит. На данный момент идет более активная конвергенция, в частности, гуманитарные науки стремительно становятся инструментальными. Например, революция лингвистики, филологии, которая становится инженерной наукой, и меньше чем через 10 лет она станет массовой инженерной наукой. Что значит массовой?  Как веб-дизайн. Очень интересная история. Но если говорить о чисто гуманитарных аспектах, это фундамент, субстрат, и без него ничего не работает. Это к вопросу о культурной революции и её осмыслении.

Константин Иванович.  Спасибо за красивую лекцию. У меня вопрос такой. Насколько нужно доверять экспертам, и не является ли это глобальной ошибкой, потому что взять реакцию Белоусова и Жаботинского, говорили, что это чушь, бред. Если взять теорию Головатого, говорили что вообще это непонятно и так далее. Есть ли смысл делить  всю прогнозирующую область на 2 половины? Первая половина – это эксперты, вторая – не-эксперты. Спасибо.

Евгений Кузнецов: Очень интересный вопрос. Я, к сожалению, историю реабилитации этих циклических реакций не очень хорошо помню, хотя когда-то читал. Но там был, на мой взгляд, классический момент, когда будучи не в мейнстриме, но в поле, авторитеты не вызывали вопросов, они были достаточно респектабельными. Но то, что они сделали, – непонятно, и когда массив похожих вещей накапливался, появилась возможность его обобщения, появился Пригожин, и дальше началась вся история с реабилитацией этих вещей. Вот, на мой взгляд, эта история про критическое накопление, но в любом случае для того, чтобы быть участником этого забега, нужно соблюсти те принципы, с которых я начал, то есть доказать свою корректность и свою состоятельность. Ты тогда в клубе, ты можешь ждать, пока накопится достаточный массив данных. Точно так же с любой технологией - ты можешь 40 лет вкладываться в убыточный проект, все над тобой будут смеяться, а потом вдруг накопится критическая масса - и айсберг переворачивается. Эксперты имеют второе значение; главное, что ты корректно вошел в процедуру, ты используешь правильные методы, защищаешь результаты, работаешь над измеримыми показателями и стараешься производить знания. Я понимаю, что я, наверно, не до конца ответил на эту дилемму, она действительно существует. Но из неё нельзя однозначно выбрать, нельзя сказать, что эксперт не значит ничего. Значит, но тогда, когда он не один, когда он корректно включен в процедуру, и когда соблюдается вся эта последовательность.

Борис Долгин: Я боюсь, что у автора вопроса есть проблема со словом «доверять», потому что  что такое - доверять экспертам и не-экспертам? Я понимаю, что на момент создания квантовой физики большая часть физиков сомневалась в этом, но другой вопрос, что куда большая часть не физиков вообще ничего в этом не понимала. Коллеги, дальше.

Вопрос из зала: Вы сказали о достаточно рисковых венчурных инвестициях, а в России, например, РВК или другие компании готовы работать по такому подходу?

Евгений Кузнецов: Пытаемся, точнее, мы работаем, конечно, но это сложно. Есть очень много институциональных барьеров, которые мешают в чистом виде эту модель здесь воплотить. Причем барьеров неочевидных. Очевидные – это таможни, мы сто раз говорили, но ключевой барьер – это упомянутое Борисом доверие. Без высокого уровня доверия в обществе конкретные технологии инвестирования в рисковый проект не работают. Потому что ты начинаешь компенсировать доверие анализом, и в этот момент венчурное инвестирование превращается в пшик. Ты вкладываешься в то, что проверить невозможно. Недавно разговаривал с одним из таких знаменитых в Бостоне бизнес-ангелов русского происхождения, Семен, очень известный парень. Он когда-то был знаменит в команде Массачусетского технологического института, которая обыгрывала казино в Лас-Вегасе, и они на этом заработали деньги. Он там капитал себе поднял первый. Потом он начал инвестировать как бизнес-ангел. 35 инвестиций за 2 года, трачу, говорит 15 минут на инвестирование: вижу человека, который вызывает доверие, - я даю ему деньги, считается один из самых успешных бизнес-ангелов, у него уже 2 выхода, он удвоил  капитал. Это работает только на доверии, никакой аналитики, процедур, никакого сонма экспертов, которые посчитают - и ничего не будет. Поэтому без таких сложных гуманитарных инфраструктур эта штука работает очень тяжело, но какие-то результаты есть. Наверное, мы накопим критическую массу в чем-то, общество будет двигаться в сторону, если его не будут бить током. Другого ответа нет.
Вопрос из зала: Спасибо. И второй вопрос. Какой потенциал в России по модернизации научной базы хотя бы по той схеме, которую вы показали? Изменение схемы связанности различных направлений развития.

Евгений Кузнецов: Модификация сферы науки. Это очень тяжелый вопрос. На 160 тысяч публикаций по медицине в США приходится 1500 публикаций в науке у нас. Когда разница достигает двух порядков, очень тяжело о чем-то говорить. Это сложный вопрос, и я попробую ответить на него двумя способами. Во-первых, есть технологические способы, простые технические способы. Китай во многом достиг успехов благодаря чистой технике, технике работы с базами данных и журналами. Эти технические методы воспроизводимы, и они могут дать большой эффект, который может стать мощным ветром в паруса корабля, который начнет плыть все быстрее - и все пойдет более живенько.  Однако если паруса спущены, то и дуть бесполезно, то есть если на идеологическом уровне не принять определенные решения, что например отставание на 2 порядка в медицине – это национальная катастрофа, то технические методы раздувания количества публикаций не помогут.  Если комбинация этих решений состоится, я думаю, что мы реабилитируемся. Россия обладает самым феноменальным свойством поддерживать необычайную способность генерировать умные головы при постоянно колеблющейся надстройке в виде науки, экономики, политики и так далее. Генетика крепкая, замес такой ядреный, и, наверное, можно уповать, что ещё на разок хватит, а может быть, грибница исчерпана. Я не могу на этот вопрос ответить.

Вопрос из зала: Я хотела бы спросить, может быть, я не так поняла. Вы имели в виду, один из аспектов будущего и прогнозирования будущего – это то, что в современное время есть определенные влиятельные круги в экономике, которые могут также лавировать и вместе с тем определять будущее своими интересами. То есть, например, вы говорили об экспертах, но эксперты, не поддерживаемые определенными кругами, - это будут такие безымянные люди, которых мы будем плохо знать. Вопрос такой: действительно ли эти люди, те, которые выбирают направление будущего, они являются источником, по которому мы можем определить, какое это будет будущее?

Евгений Кузнецов: Если мы возьмем три принципа – этичность, объективность и компетентность экспертов, и через эти сита все просеем, и если вдруг окажется слишком мало, то наймем или расширим объект поиска, то наверно все станет легче. Проблема в том, что эти три сита не применяются. И, соответственно, мы имеем искаженное будущее, это так. Вот почему работает американская экономика и все её аспекты? Потому что она на вершине мира, она насос, у нее нет проблемы с нехваткой экспертов. Туда ломятся тучи экспертов, чтобы доказать свою состоятельность.  Китай проблему насоса решал деньгами, просто покупал экспертов, заманивал их к себе. Петр I делал, между прочим, то же самое. Нам нужны какие-то инструменты, чтобы сделать экспертную среду достаточной, чтобы она была способна моделировать будущее. Это сделаем - и начнет что-то меняться.

Борис Долгин: Мне кажется, в вопросе был ещё один момент, он полупрозвучал. Некоторые идеи ограниченности круга тех, кто может определить будущее не с позиции эксперта, а с позиции,  условно говоря, инвестора. Не ошибочно ли это мнение? Каков, на ваш взгляд, массовый слой потенциальных бизнес-ангелов?

Евгений Кузнецов: Я не услышал этого в вопросе, но я на него отвечу. Круг участников процесса выработки будущего, не обязательно экспертов, обязан постоянно расширяться. Вполне возможно, что все эффекты, типа закона Мура, какое-нибудь экспоненциальное увеличение чего-либо есть следствие такого же экспоненциального увеличения количества участников. Чем более массовой становится сеть участников, тем более проявляется эффект способности системы генерировать будущее, представление о нем. Я не вижу другого ответа. Если мы уповаем, что 3 человека отобраны в тщательную процедуру и они все сделают, значит, мы ошибаемся. Если мы говорим что сейчас их 3 тысячи, а должно быть 30 тысяч, а вот когда будет 3 миллиона, мы можем что-то прогарантировать – это нормальный подход. Мы будем биться за конкретно измеряемый результат. Про бизнес-ангелов. Всю историю экономики готовности происходит декомпозиция центров формирования будущего и создание сетей. Самый наглядный пример: корпоративная наука умирает, количество статей, патентов, которые производят крупные корпорации, пикируют. Корпорации избавляются от своих корпоративных центров. Они поняли, что динозавры проиграли, они переходят на open innovation модель, они создают новые инструменты, создают конкурсы, венчурные фонды. Они переходят к экономике готовности. Это абсолютно свершившаяся институциональная  реформа. Количество бизнес-ангелов растет, потому что даже венчурный фонд считается слишком консервативным, там все-таки процедуры не дешевые. Бизнес-ангел делает проще, в венчурном фонде так вот за 15 минут Сеня решение не примет, он дью дилидженс должен сделать, а ангел может. Зато ангелов больше, поэтому если раньше количество субъектов мерилось, например, десятками. Потом они стали мериться тысячами, а сейчас миллионами. Бизнес-ангелов миллионы уже в той или иной степени. Все играют в эту рулетку, большая часть проигрывает, лучшие выигрывают. Посчитали недавно, сколько инвестиций должен иметь бизнес-ангел, чтобы быть успешным. 12 - это что-то, что гарантирует ему, чтобы он остался в клубе, а вот 50 - это нормально, то есть единственный критерий успешности бизнес-ангела - это количество сделанных инвестиций. Все остальное можно забыть.

Вопрос из зала: Я бы хотел прояснить такой момент, вы, конечно, отвечаете в той или иной степени, но хотелось бы получить чуть более наглядную картину относительно России, потому что мы все в ней живем, и хотелось бы всю эту теорию приложить к нам относительно системы образования. Вы знаете, что изменения системы образования, сегодня сильно критикуются, но при этом система образования у нас существует. Можно ли сказать, на ваш личный взгляд, что сегодня наша система образования обеспечивает? И общий вопрос: система образования, которая образовывает всех, неужели она дает нам больше умных людей, чем просто способ отбора самых умных и образование конкретно их? Спасибо.

Евгений Кузнецов: Хороший вопрос, спасибо. Наверное, не по теме, но я постараюсь выплыть к теме. Главный предмет моего спора – кстати, огромное спасибо за лекцию Аузана, который выступил блестяще в этом вопросе. Главный предмет моего постоянного спора с людьми, которые занимаются образованием, что меня злит, когда они считают главной функцией образования – давать знания. Я считаю, что это вообще нелепость. Главная функция системы образования –формировать мировоззрение, встраивать человека в общество, воспитывать. Способность получать знания, технологии получения знаний сейчас есть значительно более конкурентные, чем ходить в школу или университет, значительно более конкурентные.  Современная школа проиграла конкуренцию по образованию репетиторству. Университеты вообще сейчас размываются новой идеей про удаленное обучение, edutainment и прочее, и вообще, по моему личному прогнозу лет через 15 университет второго плана превратится в ассесмент-центр, в котором будут сидеть люди, которые подтверждают, что человек, который получал знания у профессора в университете первого плана, действительно через интернет получил эти знания. Все, точка. И университеты второго плана - там профессора будут не нужны: зачем слушать Рабиновича, если есть радио, и можно послушать Шаляпина? То же самое сейчас происходит в образовании. Поэтому главная беда нашего образования - то, что мы утеряли функцию воспитания. Школа утеряла функцию воспитания, университет утерял функцию воспитания и формирования, вообще говоря, мировоззрения. И воспитание взяли на себя кто попало: телевизор, улица; семья плохо корректирует эту историю. По многим причинам, не хочу уходить от темы. Мне кажется, если возвращаться к этой теме, то это про тот самый гуманитарный субстрат и фундамент, про который мы говорили. Субстрат - это база, это то, без чего нельзя. На мой взгляд, главным школьным предметом является литература. Если человек разбирается в физике, можно его завалить задачкой, он в конце концов сам закопается и будет щелкать  от удовольствия. Главная задача - дать ему эту возможность. Если человек не получил хорошего мировоззренческого образования, единственное что это дает – литература, то, вообще говоря, это  сильная проблема. Я сталкивался, говорил с MIT-шниками, они говорят, что мы год от года принимаем от России все более плохих студентов. А я говорю, в чем проблема, глупее? Нет, не глупее, ленивее, учиться не хотят, немотивированные, не готовы вкалывать, не имеют этой вот потребности. Они одновременно ленивее и самоувереннее. Это исключительно мировоззренческий косяк. Проблема воспитания, вообще говоря. Человеку не привита тяга и потребность в работе. Если, на мой взгляд, способность решать задачки, анализировать закономерности – это все-таки генетическая штука, то есть ещё можно полагать, что в грибнице на 3 поколения хватит, то в отношении воспитательного, эта штука, вырождающаяся на наших глазах за полпоколения. Если не восстановить искусственно, то с точки зрения производства мозгов как ресурса, если в экономике нефть - ресурсы, энергия, то сейчас основной ресурс – мозги, люди.  С точки зрения качества нашего экспорта, мы качество экспорта теряем;  если раньше мы высококалорийные нефть и мозги продавали, сейчас мы продаем низкокалорийные нефть и мозги. На более ранней стадии, требующей большей огранки и подготовки с меньшей гарантией потом выхлопа. То есть этот процесс идет. Я это говорю голословно, нет исследований, чтобы это подтвердить, но все, с кем я общаюсь, это свидетельствуют.

Вопрос из зала: И в продолжение к этой же теме про гуманитарное образование, а как его тогда финансировать? Бизнес-ангелы не пойдут давать деньги на эти исследования.

Евгений Кузнецов: Общий ответ, что есть две модели, точно так же, как с налогами, - есть страны, где большие налоги распределяет государство, где маленькие налоги распределяют через черити фонды (благотворительность). То же самое по отношению к гуманитарной науке. Это должно быть осознано обществом, потребность в высокой культуре должна быть общественной потребностью. Эта потребность может быть реализована либо через высокие налоги и, соответственно, бюджетное содержание, либо через богатые эти фонды и большие филантропические проекты, которые поддержат этот субстрат. Как это лучше сделать сейчас, я  дискутировать боюсь, потому что система поддержки культуры идентична налоговой системе. Они одинаково устроены, эти фундаментальные инфраструктуры совершенно показательны. Китай, когда начал строить свои оффшоры, он перевел их на британское право, они не стали строить гипотез, они просто посмотрели, что все состоявшиеся инновационные экономики выстроены по британскому праву, они даже не пытались анализировать, они скопировали. Вот эти инфраструктуры фундаментальны, мы о них не говорим. Так вот, через эти фонды или налоги, я не знаю, но пока не будет общественного консенсуса, пока общество не будет либо принуждать государство, либо принуждать олигархов, ничего не будет. Когда я говорю такие вещи, я подразумеваю общество. Общество вроде требует, кричит, знаете, кричит-то маленькая часть московского общества, которые  ходят на публичные лекции. Основная часть общества не кричит, а смотрит первый канал. Надо быть реалистами. В 19 веке это решили за счет консенсуса элит, и просто государство вкачало деньги. Абсолютно верно, когда Чайковский получал миллион рублей, то морские офицеры бросали карьеру, чтобы писать оперы. Это логично. Ну, наверно,  возможно, я соглашусь, что государство должно вложиться, от олигархов бесполезных ждать нечего. Я с вами согласен как гражданин, мы можем заставить государство это делать, попробуем.

Вопрос из зала: Вы позволите вопрос на уточнение? Развитие социальных технологий ведь является предметом венчурного инвестирования, не правда ли?

Евгений Кузнецов: Классического – нет, потому что, к сожалению,  венчурная игра – это игра про прибыль. Инвестируется в то, где отбиваются деньги. Это игра про деньги, это казино, условно говоря. Вложиться в новый университет, который начнет зарабатывать огромное количество денег, венчурист согласится с удовольствием, а вложиться в какую-то гуманитарную технологию, результатом которой является просвещение и качество знаний, он не сможет физически, потому что технология устроена таким образом, что он вкладывается первый, потом вкладываются ещё трое, потом ещё пятеро, а потом все зарабатывают на продаже компании. К гуманитарной технологии это неприменимо, к сожалению. Это свойство технологий.

Вопрос из зала: Таким образом, мы никогда не получим изменений в этом общественном запросе, качественного прорыва в развитии науки и никогда не выбьемся из того позорного состояния, в котором мы находимся?

Евгений Кузнецов: Я красиво описал венчурную деятельность, и все начнут думать: а может быть, она поможет? Ни один инструмент никогда не является единственным - нужна и пила, и рубанок, и топор. Венчурный бизнес умеет делать эффективные компании, косвенно это влияет положительно, потому что, например, что сделал Цукерберг, когда уже заработал свои миллиарды? Он создал лоббистскую группу, задача которой – повышение качества образования. Косвенно люди и венчурная индустрия, вложившиеся в Цукерберга, повлияли на то, что денег в социалке стало больше, но это сработало в среде моделей США, где лоббистскую группу можно зарегистрировать, и тебя  за это не посадят, где регистрация лоббистской группы позволяет тебе сделать более стабильным твой капитал, потому что эффективнее распределяешь налоги и так далее.  Где на это работает вся национальная система. В одиночку венчурный капитал ничего не сделает. Если будут все остальные институты дорастать, наверное, система может заработать. Ну, кстати говоря, известные мне люди, сделавшие капитал в России на венчуре, они как раз социально ответственны, причем очень. Посмотрите на Сегаловича с его супругой – это просто образцы корректного этического поведения, это классический миллионер, сделавший деньги на венчурном проекте. Посмотрите на проекты Яндекса, Параллелс,  Эбби, в Университетах, на их образовательные программы. Они, в общем-то, считают деньги и считают, что это развивает их бизнес. Ну, косвенно это развивает МФТИ, развивает программы. Эти люди понимают: возможно,  у нас через 10 лет появятся не 2, не 10, а 100 компаний, сделавших себя на этой  модели. Возможно, эти люди будут более социально ответственны. Это один из позитивных вариантов сценария.

Вопрос из зала: Добрый вечер, меня Герман зовут. Возвращаясь к прогнозированию будущего, вы, как я понял, говорили, что должны быть четко измеримые метрики об этом процессе.

Борис Долгин: В прогнозировании самом по себе четко измеримые метрики?

Евгений Кузнецов: В основе всей деятельности лежат четко прогнозируемые метрики, четко исчисляемые метрики.  

Вопрос из зала: А к прогнозированию это относится, я не очень понял?

Евгений Кузнецов: Еще раз: к любой человеческой деятельности. В том числе, прогнозирование становится эффективным тогда, когда есть метрики, на которые можно опереться.

Вопрос из зала: То есть, прогнозируя будущее, нужно иметь некий объективный подход?

Евгений Кузнецов: Естественно, нет такого параметра, измеряя динамику которого, можно прогнозировать будущее, но есть такие параметры, измеряя которые, ты можешь настраивать систему так, что она становится прогностически эффективной.

Вопрос из зала: Как мне кажется, больше людей, делающих будущее, оно сложно прогнозируемо, поскольку…

Борис Долгин: Что сложно прогнозируемо?

Вопрос из зала: Результаты деятельности людей, которые творят будущее, дают прорывные инновации.

Евгений Кузнецов: Снова вопрос о Джобсе, и на который можно снова попытаться ответить. Эффективен не человек, эффективна система. Вот когда такие люди могут эффективно действовать, система обладает способностью создавать будущее. Прогнозировать – не факт, а создавать. Когда Джобс говорил что-то, будущее было ещё туманно, когда он сделал это, все стало понятно. Система способна, будучи правильно настроенной, создавать будущее. Отдельный конкретный человек вне системы ничего не значит.

Вопрос из зала: Возвращаясь к вашим схемам, карте научной, это ретроспективный анализ, мы понимаем, что когда-то было кем-то сделано, на основе каких-то, в том числе, субъективных признаков. Человек подумал, что это крутая вещь, поверил в неё, но не основывался на объективных метриках, правильно я понимаю?

Евгений Кузнецов: Инвестор старается что-то объективно отмерить. Еще раз, это чисто объект системы, то есть те, кто много раз ошибаются, разоряются, - тот, кто делает успешные шаги, выигрывает. Вообще, вы знаете, когда начинаешь смотреть на это дело с макроуровня, человек теряет свою какую-то такую сакральную сущность, он становится автоматом, который либо обучается, либо не обучается, ты видишь его чисто вероятностный подход. Люди вкладывают, вкладывают, и так успешно это делают, что у них капитал растет, и портфель растет, а эти вкладывают, бабки потеряли, с рынка вышиблись - и до свидания. А предположить, что этому можно обучить, можно рассчитать, можно найти людей и опереться только на них… Я уверен, что нельзя, потому что есть такое правило про американский венчурный бизнес. Извините, я про эту тему часто говорю, потому что это очень непривычная сфера для России и там очень много показательных данных в контексте. Там есть правило, как получается венчурный инвестор, - это 20 миллионов долларов и 10 лет неудач. Человек должен потерять 20 миллионов долларов, после этого он начинает что-то понимать. Выпуск Кауфмана за 2 года – это единственное, где пытаются их учить, гарантирован, а потом ты начнешь транжирить деньги фонда и их терять. Другого способа не существует. Деятельность, результат этой деятельности, объективные метрики, позволяющие измерить это, - и система начинает куда-то плыть.

Вопрос из зала: То есть формализовать этот процесс невозможно?

Евгений Кузнецов: Невозможно.

Вопрос из зала: То есть, получается, на объективные метрики опереться нельзя?

Борис Долгин: Метрики чего? Вот я недаром спрашивал.

Евгений Кузнецов: Нет, метрики есть, портфель фонда. Люди собрали один фонд, потом собрали второй. Они прибыльны, им дали денег на второй фонд. Человек сделал стартап, продал его, ему дадут денег на второй стартап ещё легче, и так далее. И метрики есть. Формализовать, то есть посмотреть по параметрам, прогнать через тесты, дать денег и надеяться, что он будет иметь высокую отдачу, нельзя.

Вопрос из зала: Потенциально можно создать такой процесс прогнозирования будущего, описанного какими-то образами, которые давал бы более точный прогноз этого будущего? 

Евгений Кузнецов: Можно, совершенствуя систему и процедуру, делать способность работы с будущим максимально более эффективной. Это можно, но это работа системы. Можно ли сделать центр, который прогнозирует будущее медицины в отрыве от всего остального? Нельзя. Можно ли создать университетскую среду, окруженную культурной средой, хорошими законами и хорошими судами, - и в результате эта система начнет вернее и быстрее перенастраиваться под изменение в медицине? Да, можно. То есть никакие частные решения невозможны. Знаете, откуда родилась эта история, что давайте мы тут шарагу соберем, ядерный проект создадим и так далее? Это  создавалось из старой индустриальной модели, и в ней это работало во многом за счет эффекта масштаба взаимного перетекания знаний. Были какие-то тоже элементы, похожие на венчурные элементы. Какие-то технологии не работали, в них стреляли, какие-то технологии работали, за них делали головное КБ, инструмент тоже. Я в одно время прочитал замечательную записку Сталина, письмо от одного белорусского фронтовика. Замечательная задача, человек пишет, просит миллион на создание колхоза, начиная со своей истории разведки, доказывает результативность себя как разведчика, потом говорит, что он хочет переделать в колхозе, потом просит денег. На что получает резолюцию - «дать». Человек сделал первый колхоз-миллионер в Белоруссии. Это классика «питча» в области венчурного дела. Сначала ты показываешь себя, потом трэкшн (историю движения), потом ты получаешь деньги. Просто в венчурной технологии,  если ты потерял деньги, тебя похлопают по плечу, чувак, ещё раз попробуй. Есть правило - если все время фэйл, то иди лесом, больше денег не даст никто. А Сталин стрелял - технология, мне кажется, неэффективная по отношению к субстрату. Так ты просто удаляешь человека,  он не делает больше компании, сидит, ходит или улицы подметает, а так он просто исчезает, или перед лесом. В любом случае работает вот такая штука. А рассчитать: вот этот парень такой умный, ему дают деньги, он справится, - нет, так не работает.

Вопрос из зала: Хотелось бы уточнить, что мы понимаем под словом система. Есть американская западная система, есть российская система. Можем ли мы сказать, что слово «система» заперто в национальных рамках?

Евгений Кузнецов: Подразумевается не как политическая система, а как физическая система, научная система, набор связанных объектов с отношениями, средой, накоплением информации и так далее. Я не употребляю это в политическом смысле.

Вопрос из зала: Есть версия такая, что исчезновение национальных границ во всем мире могло бы дать фантастический толчок.

Евгений Кузнецов: Китай успешно это опровергает и доказывает другой принцип, что если у культуры 5 тысяч лет, то она может встать на ноги, даже если ее просто уничтожили. То есть фундамент культуры, генетики имеет настолько важный фактор, что его нельзя сбрасывать со счетов вообще. Арабская культура, в свое время проиграв технологическую гонку, упала и не встала, а Китай встал, и Иран неплохо стоит, хотя тоже там не все в порядке. Культуре-то сколько тысяч лет?  Это накопленная масса. Я большой противник истории про гомогенизацию населения вообще, любая системность начинается с проявления разницы. Это как закон термодинамики - работа идет тогда, когда есть сразу потенциал. Надо создавать различия.


http://polit.ru/article/2013/08/23/kuznecov/